И скоро в городе не осталось ни одного целого дома, только мавзолей Ильича остался цел, ибо его невозможно было разрушить. Тогда уцелевшие жители спустились в метро, чтобы выжить и переждать блокаду.
В ленинградском метро не было поездов и эскалаторов. Там были низкие своды и потемневшие стены, украшенные древними надписями. По веткам туннелей бродили невиданные доселе страшные животные, крупные насекомые роились в потаенных уголках, и ползучие гады прилипали к стенам и потолкам. Еще в ленинградском метро было темно и сыро. Воды в туннелях было по колено, и с потолка постоянно капало на голову.
На голову капало всегда.
В метро ленинградцы перестали спать, потому что даже если им удавалось заснуть, несмотря на постоянное капанье, сны им снились настолько ужасные, что заново засыпать совсем не хотелось.
Глаза ленинградцев привыкли к постоянной темноте, стали выпуклыми и желтовато-зелеными; уши ленинградцев привыкли к постоянному грохоту бомбежек, что доносился сверху. Ноги ленинградцев привыкли к постоянной ходьбе по колено в воде, распухли, разрослись перепонками, а кожа их привыкла к влажности и стала постепенно покрываться тонким слоем чешуи. Ленинградцы забыли советский язык и говорили теперь только на своем наречии. Разговаривали они очень редко, поэтому слов в этом наречии было мало — все необходимые мысли и чувства можно было выразить несколькими звуками.
Лишь к одному не могли привыкнуть ленинградцы — к каплям воды, которые постоянно падали на макушку и стекали по лбу. В какой-то момент стук капель стал заменять им часы, и для них снова началось время, от которого они так отвыкли. Но время было уже не нужно им и воспринималось скорее как наказание, нежели как необходимое условие существования.
И когда через много-много лет бомбежки наконец прекратились, никто не заметил этого, потому что их уже было почти не слышно. Только многолетние старики с дрожащими от старости плавниками и облезлой чешуей в тот момент устремили головы вверх и тяжело вздохнули.
А наверху в разрушенный, стертый начисто Ленинград вошли белые. Вошли они не сразу — три раза посылали они разведотряды, и только третий отряд вернулся обратно. Тогда белые горделиво въехали на своих конях под православные песнопения, долго и заливисто смеялись, писали матерные слова на руинах города, а затем устроили грандиозную пьянку на три дня и три ночи. И напились они, и стали плясать и орать цыганские песни, и пели они так, что даже ленинградцы слышали их под землей.
А потом они свезли со всего мира рабов и отстроили новый город на этом месте — большой, красивый, современный — и это уже был не Ленинград.
Только мавзолей Ленина остался стоять посреди города, потому что трогать его белые побоялись.
И строить под городом новое метро они тоже побоялись.
А пока он спит, подумал Мюнхгаузен, на подоконнике уже выросли вечерние желтые тюльпаны, и он даже не заметил, как они поднялись из земли, распустились, встали в свой полный рост — а теперь уже поздно. Придется ему ждать утра, чтобы снова увидеть их. Странно, он никогда не ел их сам. А ему стоило бы попробовать — хотя нет, тогда он все поймет и не станет есть ничего, кроме желтых тюльпанов. А тогда не достанется мне. Нет, не надо ему их пробовать. Ха, вот он перевернулся на левый бок — значит, пытается снова уснуть. Нет уж, дружище, я лучше тебя знаю, когда тебе надо вставать.
Кот спрыгнул с подоконника и забрался на кровать, а затем принялся нагло топтаться по одеялу.
Вот так, вот так, просыпайся, с добрым утром тебя, хотя сейчас вечер — ты опоздаешь на работу. Это будет ужасно. Не пытайся меня отогнать — я укушу тебя за пятку. Вот так… Ха! Промахнулся! А за вторую? Даже не думай ударить меня. И еще раз, и еще, а вот тебе лапой! Вставай, говорю тебе. За окном сейчас серое небо, но дожди наконец прекратились. И сегодня у тебя закончатся сигареты — не зря я загнал предпоследнюю пачку под кровать, где ты не сможешь её найти. Вставай, сонная харя, вставай.
Петр перевернулся на другой бок.
«Из воспоминаний Якова Алексеева, соседа Юлиана Фейха в последние годы жизни.
Фейх очень хотел снова на фронт. Его не пускали — он сильно хромал из-за ранения, полученного еще в Гражданскую. Говорили, что его литературное творчество поможет фронту больше, чем умение стрелять. Он злился и негодовал, но и сам прекрасно понимал, что будет скорее обузой для всех остальных. Но я помню, как за месяц до смерти мы с ним говорили о войне — а о чем еще можно говорить в такое время? — и он пообещал, что умрет на фронте с оружием в руках. К тому времени он уже очень плохо выглядел — похудел еще сильнее, чем я. Я пытался помочь ему, чем мог, но получалось не всегда — ведь я сам должен был как-то выжить.