— С ней все хорошо.
— Она так испугалась. Она же всего лишь котенок.
— Все в порядке. С ней действительно все в порядке. Ты отдыхай. Я посижу с тобой. Ничего не бойся, — сказал я ей.
— А я и не боюсь, Финн. Я совсем не боюсь.
— Поспи немного. Кроха. Поспи, а я побуду с тобой.
Ее глаза закрылись, и она заснула. Все будет хорошо, я знал это где-то глубоко внутри себя. Прошло два дня; это чувство росло и наконец превозмогло все мои страхи. Ее улыбка и бесконечные разговоры о мистере Боге только увеличивали мою уверенность. Затянувшиеся внутри узлы постепенно распускались.
Я как раз стоял и смотрел в окно, когда она позвала меня.
— Финн!
— Я здесь. Кроха. Хочешь чего-нибудь? — я подошел к ней.
— Финн, я как будто выворачиваюсь наизнанку! — на лице ее было удивленное выражение.
Холодная, как лед, рука схватила меня за сердце и как следует стиснула. В памяти туn же возникла Бабуля Хардинг.
— Кроха, — кажется, мой голос был слишком громким, — Кроха, посмотри на меня!
Ее глаза мигнули, а на губах появилась улыбка. Я кинулся к окну и одним даром распахнул его. На улице была Кори.
— Доктора! Быстро! — крикнул я.
Она кивнула, повернулась на каблуках и ринулась прочь. Я уже знал, что сейчас произойдет. Я вернулся к Анне. Плакать было не время; времени для слез вообще не было. Никогда. Ледяной ужас в сердце напрочь заморозил все мои слезы. Я взял ее за руку. В голове пронеслись слова: «Что бы вы ни попросили во имя Мое…» И я попросил. Я взмолился.
— Финн, — прошептала она, и улыбка осветила ее лицо, — Финн, я люблю тебя.
— Я тоже люблю тебя, Кроха.
— Финн, бьюсь об заклад, мистер Бог возьмет меня за это на небо.
— Уж будь уверена. Он ждет тебя.
Мне хотелось сказать больше, гораздо больше, но она уже не слушала меня, а только улыбалась.
Дни сгорали, как огромные дымные свечи, время плавилось, текло и замерзало в ужасные и бесполезные глыбы.
Через два дня после похорон я нашел Аннин мешочек с семенами. Что ж, чем не занятие. Я пошел на кладбище. Там мне стало только еще хуже. Пустота. Если бы только я был рядом в тот момент, если бы только я знал, куда она полезла, если бы только… если бы только… Я вдавил семена в свежевскопанную землю и в приступе горя отшвырнул мешочек.
Я хотел возненавидеть бога, хотел выкинуть его из своего мира, но он не уходил. Он вдруг стал реальнее, да, гораздо реальнее, чем был когда-либо. Ненависть так и не пришла, зато пришло презрение. Бог был идиотом, кретином, болваном. Он мог спасти Анну, но не сделал этого; он просто позволил свершиться этой вопиющей, невероятной глупости. Это дитя, это прекрасное дитя погибло — и когда! Ей не было еще и восьми! Она только-только… Черт! Черт! Черт!
Годы войны унесли меня далеко от Ист-Энда. Война топтала лик земли своими окровавленными сапожищами, пока безумию не пришел конец. Тысячи других детей погибли, тысячи были искалечены или лишились крова. Потом безумие войны стало безумием победы. В ту ночь я напился в стельку. А что, выход, не хуже других.
Некоторое время назад мне передали связку книг, но я даже не почесался их распаковать. Зачем? Это был еще один момент пустоты; я не знал, что мне с собой делать.
За эти годы мои глаза устали смотреть, а уши — слушать. Что-то промелькнуло — знак, видение… всего на секунду, и нет его. Я взял книги. Ничего интересного. Вообще больше ничего интересного. Я пролистал несколько страниц. Они шелестели у меня между пальцами, пока в глаза не бросилось имя: Кольридж.[59] Для меня Кольридж всегда был выше всех. Я начал читать:
«Я принимаю всем сердцем теорию Аристотеля, которая гласит, что поэзия как таковая носит, по сути своей, идеальный характер, что она избегает и исключает из сферы своего внимания все невзгоды, что ее…»
Я перевернул несколько страниц и снова начал читать. И со страниц книги передо мной восстал Старый Вуди.
«Процесс работы поэтического воображения Кольридж иллюстрирует при помощи следующих строк, принадлежащих перу сэра Джона Дэвиса:
Предметам, замыслам, делам — всему, что Миром называют. Она названия дает, в идеи, в судьбы облекает. И так, свободу обретая, не повинуясь никому, Они украдкой проникают сквозь чувства к спящему уму.»Дымные костры «людей ночи» вспыхнули у меня перед глазами. Вокруг огня сидели Старый Вуди, Каторжник Билл, Старуха Лил, Анна и я. Через несколько строчек мои глаза натолкнулись еще на одно слово — «насилие».
«Молодой поэт, — говорил Гете, — должен учинить над собою некое насилие, дабы вырваться за пределы общих мест идей. Нет сомнений, это трудно, но в том-то и состоит искусство жить».