Такси объезжало одну за другой большие базы турецкой армии, обнесенные острой колючей проволокой в добрые двенадцать футов высотой. Дешевые туристические забегаловки, запертые на ночь, выглядели неуютно. Не веселее их смотрелись придорожные пальмы, даже деревенские мечети с острыми минаретами. Пыльные, заморенные жаждой апельсиновые сады были безмолвны, даже поля желтых нарциссов не привлекали в темноте взгляда. Под древними корявыми оливами мог некогда коротать ночь утомленный морской качкой Одиссей.
Потом Старлиц свернул на узкий проселок и, вдоволь повиляв и напрыгавшись на ухабах, затормозил у мшистой полуразрушенной каменной стены. Он заглушил мотор и потянулся.
Виктор сначала выбросил из машины ноги в необъятных штанах, потом вылез весь и торопливо закурил.
Проселок резко обрывался, упершись в кучу гниющих картонных коробок, тряпья, битых бутылок. На верхушке ближайшего холма торчал столб, с которого в обе стороны тянулась ржавая, местами оборванная колючая проволока, густо унизанная вездесущим пластмассовым мусором. Это напоминало конвейер в адской прачечной, заброшенной чертями из-за его бесполезности.
Ничейная полоса, разделившая греческий и турецкий Кипр, существовала уже четверть века. Жизнь на ней была невозможна по определению, поэтому она быстро превратилась в главную на острове свалку. Глубокие колеи свидетельствовали о частых визитах тяжелых мусоровозов. В трех ближайших зеленеющих кочках еще можно было узнать британский холодильник, французскую плиту и «фольксваген-жук».
Старлиц открыл багажник такси, осторожно извлек желтую коробку и опустил ее на дорогу. Цветочный запах был уже на так силен, зато в нем появилась гнилостная составляющая.
— Вы хотите выбросить это на нейтральной земле? — с любопытством спросил Виктор.
— Не выбросить, а зарыть. — Старлиц показал монтировку. Виктор кивнул в темноте, о чем свидетельствовала траектория огонька на кончике его сигареты.
— Тебе никогда не приходилось преодолевать ночью пограничные проволочные заграждения? — осведомился Старлиц.
— Не приходилось. Колючая проволока на границах — это семидесятые годы. Задолго до меня.
— Ну а здешняя Зеленая линия появилась еще в шестидесятые. Здесь насчитывается шестнадцать тысяч противопехотных мин. Я расскажу тебе кое-что о минах. Они как видеокамеры, они объективны и высоко технологичны. Мину не заболтаешь. Ей наплевать, кто ты такой и откуда взялся. Она мигом оторвет тебе задницу, будь ты хоть принц Уэльский.
— Ладно, давайте сюда вашу дурацкую коробку, — сказал Виктор, зевая. — Не могу же я допустить, чтобы толстяк преклонных лет елозил по земле брюхом. Это занятие для молодежи.
— Смотри, не попади в луч прожектора, — предостерег его Старлиц, отдавая коробку и монтировку. — Греки все время перемещают свои снайперские посты, а у ооновцев есть инфракрасные камеры.
Виктор с кривой усмешкой выложил из многочисленных карманов одну за другой пять пачек контрабандных сигарет.
— И последнее: не смей открывать коробку, — напутствовал его Старлиц. — Просто зарой ее поглубже.
Виктор побрел прочь, цепляя ногам сухие ломкие колючки. Старлиц залез в темное такси и включил радио. Из динамиков полилась бойкая поп-музыка. Турки по-прежнему сходили с ума по турецкоязычному «тяжелому металлу». Тяжелый металлический рок надолго застрял на многочисленных задворках планеты. «Металл» исполнял роль эсперанто, язык надрывающихся гитар становился всемирным наречием.
Прошло два часа. В машину заползал ночной холод. Поросшую шиповником местность все сильнее затягивало туманом. Туман заглушал шаги Виктора до тех пор, пока тот не вырос перед самой машиной. Старлиц включил фары, ослепив его и испугав. Виктор дрожал, он был сам не свой от недавних переживаний.
Старлиц вышел из машины. Бесформенные штаны Виктора были в дырках от колючей проволоки и мокрыми от росы. Он все еще сжимал в руках испачканную землей монтировку. С ног до головы его покрывала тонкая пленка не то жирной сажи, не то светящейся цветочной пыльцы.
Старлиц положил руку ему на плечо, и паренек обессилено хрустнул всем телом под ее тяжестью.
— Обязательно надо было открывать коробку? — спросил Старлиц сочувственно.
— Конечно, — пробормотал Виктор. Его светлые славянские глаза казались сейчас незрячими.
— Полезай в машину, — приказал Старлиц и подтолкнул его к дверце.
На жуткое присутствие Виктора машина отозвалась, как могла — паническим механическим скрипом. На кузове вздыбилась краска, звонко сорвался с крепления хромированный молдинг.
Старлиц сел за руль.
— Дайте выпить! — взмолился Виктор.
— В твоем состоянии это не поможет.
— Мне уже приходилось видеть смерть, — глухо проговорил Виктор. — Но такую — никогда.
— Смерть смерти рознь, — молвил Старлиц. — Когда хоронишь целое столетие, в яму должно кануть много чего. Дух времени, так сказать.
— Да… — слабо простонал Виктор. — Мои друзья-художники в Петербурге всегда так говорят. «Даже духи умирают…» — вот что твердят мои друзья, некрореалисты.
— Духи умирают первыми.
Старлиц завел машину, в несколько приемов развернулся на узкой пыльной дорожке и опять включил радио. Положение требовало чего-нибудь пободрее, погромче, послащавей, чего-нибудь мирского, что помогло бы вернуться в прежнее тривиальное положение 1999 года. Селин Дион с ее лирической темой из «Титаника» подходила как нельзя лучше.
— Пару дней не прикасайся к спиртному и к наркотикам, — посоветовал Старлиц. — Веди нормальную жизнь. Заказывай еду в номер, смотри плохое телевидение в дешевом отеле.
— Это поможет? — проскрипел Виктор.
— Обязательно. Твоя задача — с честью выйти из положения. Мы скоро покинем этот остров. И тогда все это станет неважно. Конец, мы это похоронили. Снято с повестки дня. Вычеркнуто. Вчерашний день.
Виктор громко стучал зубами. Через некоторое время он с видимым усилием обуздал свое волнение. Уже у Лапты его лицо снова стало приобретать человеческую окраску.
— Нельзя, чтобы дядя увидел меня таким, — выдавил юный русский. — Он обязательно начнет меня расспрашивать.
— Не беда. Я поселю тебя в отеле в Лефкосе [9]. У меня все равно дела в этом городе.
Виктор уперся взлохмаченной головой в боковое стекло и уставился в темноту.
— Это всегда так? Так ужасно?
Старлиц повернулся к нему, свесив со спинки локоть.
— Что ты чувствуешь, парень? Что сейчас помрешь?
— Нет, я некрореалист, — мужественно ответил Виктор. — Я знаю, что такое смерть. Я так просто не умру. Смерть — это для других.
— В таком случае — нет, это не всегда так ужасно. — Старлиц снова стал смотреть на дорогу. — «Ужасно» — это слишком просто. А мир не так прост, не так чист. Истинный мир, истинная реальность — это в буквальном смысле не то, что мы видим. То есть "а" — это не "а", понял? В истинном мире "а" не удосужится быть всего лишь каким-то там "а". Ты читал Умберто Эко?
— Такие толстые популярные романы? — Виктор недовольно заерзал. — Нет, я этого не выношу.
— Как насчет Делеза и Гаттари? Деррида? Фуко? Адорно читал? [10]
— Теодор Адорно был долбаным марксистом, — устало отозвался Виктор. — А Деррида я читал, как же иначе? Деррида открыл, что западная интеллектуальная традиция усеяна логическими несоответствиями. А вы читали Жака Деррида, мистер Старлиц? En frangais? [11]
— Ну, я такие вещи не то что читаю… — признался Старлиц. — Мне приходилось познавать их на собственном опыте.
Виктор пренебрежительно фыркнул.
— Правда, иногда я читаю Жана Бодрийяра [12]. Вот кто настоящий комедиант!
9
Лефкоса — турецкое название разделенной Зеленой линией столицы Кипра (греч. Лефкосия, или Никосия).
10
Жиль Делез, Феликс Гаттари, Жак Деррида, Мишель Фуко — французские философы-постструктуралисты. Теодор Адорно — немецкий философ-неомарксист.
12
Жан Бодрийяр — современный французский философ-постструктуралист, его «Соблазн» и «Фатальные стратегии» — работы 1990-х годов.