— Помилуйте, Владимир Александрович.
— Да, да, я понимаю, но так уж. Знаете ли в сердцах...
Так вот они и разговаривали о строительстве флота, о мнении потомков, и тем не менее от министра удалось добиться очень важного решения. В тот же вечер. Он согласился устроить испытательный пробег для определения штабного типа автомобиля, годного к полевой службе, и провести этот пробег под эгидой военного ведомства с участием самых знаменитых автомобильных марок и «руссо-балтиков». «Пусть все увидят качество ваших машин, а мы, военные, в свою очередь широко оповестим общественность о результатах». Затем военный министр, смеясь, сказал, что сейчас покажет нечто занимательное, и повел гостей в библиотеку, где на ломберном столике у каминной ширмы, расписанной золотыми и зелеными павлинами, стоял огромный граммофон знаменитой французской фирмы «Патефе».
— Вот это качество, господа! Смотрите, как все сделано! Смотрите, какие ручечки и какая игла, как она крепится, извольте взглянуть... А звук какой! Французский агент[2] уверял меня, что это рядовая модель. Попрошу внимания! Георгий Николаевич, это специально для вас, вот если Руссо-Балт даст подобное качество...
При этих словах министр достал с полки черный диск, до отказа закрутил граммофонную ручку и опустил трубу. «Шоффэр мой милый, как ты хорош... — заревел граммофон. — Твоя машина бросает в дрожь... Ты знаешь, как направить, ты знаешь, как поставить, и внезапно полный ход даешь...»
— Ха, ха, ха...
— Господи, до чего дело дошло! Кошмар какой...
— Ну, расшалились, расшалились мужчины, — строгим голосом говорила Екатерина Викторовна и трепала Азора за ухо. Ее глаза смеялись.
Поздним вечером в гостиничном номере, облачившись в мягкий халат, Георгий Николаевич курил сигару, фантазировал:
— Я не такой уж добрый... Это я вам не просто эдакий куш кидаю. Дело стронется, я автоотдел к своим рукам приберу. Только будет это не отдел, а завод! Настоящий автомобильный завод. По твоей композиции построенный. Завтра к моему банкиру поедем... У него почву позондируем.
Бондарев верил и не верил.
За окнами лил дождь, плыли огни, в промежутках между домами небо было аспидно-черным, блестели мокрые крыши. Внизу в ресторане пел цыганский хор, дико гремели бубны, и бледные петербургские женщины пили шампанское из высоких бокалов, щурились от яркого света. Жизнь проходила. Жизнь летела по своим каким-то законам. Мимо. Кто-то жил легко, просто. Без лишних забот, по крайней мере. А он ждал своей зеленой стрелы удачи. Когда же мелькнет, наконец! Ведь надо, как надо, чтоб хоть раз повезло, а там пойдет. Не может не пойти.
Утром Георгий Николаевич был взволнован и суетлив.
— Кто такой Худяков? — спросил Бондарев.
Много будешь знать, сам скоро состаришься, — буркнул Алабин и, садясь в автомобиль, кряхтя приказал шоферу: «На Гороховую!» Только уже когда въехали под арку высокого дома и развернулись у подъезда в полукруглом дворике, разъяснил:
— К богатею идем. Григорий Васильевич ждет. Ты особо не шуми. Слушай больше. — Георгий Николаевич взглянул в зашторенные окна третьего этажа. — У себя... С богом! Ты, главное, не дрейфь. Ой, грехи наши...
Пошли в подъезд. На лестнице с подоконника поднялись два господина и, пряча папироски в ладонь, загородили было дорогу, но узнав Георгия Николаевича, пропустили.
В квартире пахло рогожами, кислым вином. В прихожей стоял нераспечатанный ящик, обвязанный веревками. Сам банкир сидел за широким обеденным столом, окруженный гостями, в прокуренной комнате с зашторенными окнами, и внушал что-то. Увидев Алабина, поднял руку:
— Ох, ха... Тезка пожаловал. Заждались уж. А этот, что за парень за тобой тащится?
— Молоденький, но разумный, — ловко подхватив предложенный тон, объяснил Алабин. — Пущай посидит, думаю.
— Пущай, — разрешил хозяин. — А ты, Алабушка, все, небось, по своим машинным делам? Ой, таракан железный.
— По ним. Таракан, как есть.
Ну и лады. Побеседуем, почему нет.
На нем был русский костюм: красная рубаха из тяжелого шелка, белый кушак, бархатные синие шаровары, вправленные в лакированные сапоги. Черная его борода с проседью ниспадала на грудь. Волосы были взлохмачены, глаза горели денатуратным каким-то светом. А большие руки лежали при этом спокойно, и было странно.