Он кивнул на полушария, веки и кончики его губ слегка дрогнули. Это была обычная улыбка Дамонта.
— У вас их пять? — наугад спросил несколько озадаченный Бурри и подумал про себя, что вопрос довольно глупый, особенно в глазах такого человека как Дамонт.
— Нет, это одна установка, — объяснил Дамонт и, подведя его к одному из полушарий, терпеливо продолжал:
— Все заключается в том, что они, образно выражаясь, выращены в особом растворе, а это, как вы сами понимаете, в известной мере ограничивало размер получаемого тела. В принципе можно создать одно тело вместо пяти, но выдержать постоянный режим и состав среды в этом случае намного труднее. Во-вторых, у этого вещества весьма невысок предел прочности в период кристаллизации. При значительных размерах начинается разрушение его под действием собственной тяжести. Обратите внимание на структуру вещества.
Дамонт осторожно дотронулся до поверхности полушария. Оно напоминало мутное зернистое стекло или пористую, покрытую слизью, полупрозрачную шкуру какой-нибудь ископаемой рептилии.
— Сто миллиардов элементов-ячеек, соответствующих нейронам нашего мозга, — с гордостью сказал Дамонт. Лицо его по-прежнему оставалось бесстрастным, только слегка порозовело. — Во всей установке — пятьсот миллиардов. И при этом, обратите внимание, все они работают с равной эффективностью. Срок их действия практически вечен. Объем вмещаемой информации... Впрочем, судите сами: вся сумма человеческих знаний от палеолита до наших дней занимает едва одну треть Мозга.
Бурри был ошеломлен. Ничего более величественного, он это чувствовал, до этого создано не было.
— Но не подумайте, что перед вами просто хранилище знаний. О нет! Установка на основе анализа имеющихся в ее распоряжении сведений производит логические операции, то есть, попросту говоря, она мыслит, думает.
Голос Дамонта слегка дрогнул. Похоже было, что он сам потрясен своим детищем, не может еще до конца осмыслить его и привыкнуть к нему.
Бурри, как и каждому, приходилось встречаться с явлениями, за которыми он признавал их неоспоримое превосходство. Однажды в детстве он видел лебедей, и острое чувство сожаления от неимения у людей таких же белоснежных крыльев таилось в нем и доныне. Несмотря на свои геликоптеры, ионолеты и ракетоиды, человек так и не стал жителем прекрасной стихии — воздуха... Что-то подобное он испытывал при общении с Аштау. В том необозримом мире мысли, куда брал его с собой академик, Бурри приходилось часто просто наблюдать за стремительным полетом своего учителя на недосягаемой высоте. Сколько трудов и напряжения тратил Бурри для того, чтобы, если и не быть наравне со своим учителем, то хотя бы следовать за ним!
Но то, что происходило сейчас, не походило ни на что. Весь опыт, все достояние человечества — всего лишь одна треть установки! В этом было что-то унизительное, словно кто-то равнодушно и безжалостно доказал ничтожность человека, его ограниченность, несовершенство его природы. Так, наверно, чувствовал себя человек, который первым уверился, что Земля — не центр мироздания.
— Я понимаю, что вы ощущаете, — сказал Дамонт, выказывая неожиданную проницательность. — Мне это знакомо... Но если говорить о моральных аспектах, то разве одно то, что мозг создан людьми, не делает чести их уму?
И Дамонт, не дожидаясь ответа, жестом пригласил Бурри за собой.
В большой комнате, куда они прошли, Бурри бросилось в глаза обилие всевозможных приборов со множеством шкал. В огромном, во всю переднюю стену, экране горело пять четких вертикальных линий.
— Это показатели самочувствия каждой из пяти составляющих Мозга, — мельком взглянув на них, пояснил Дамонт. Не торопясь, Дамонт прошел к экрану и остановился, задумчиво опустив голову. Он стоял сейчас боком к Бурри и едва достигал четверти высоты экрана, свет которого заливал лицо и белую одежду ученого холодным изумрудным сиянием. Казалось, Дамонт стоит на дне гигантского аквариума, наполненного светящейся радиоактивной водой.
Если не считать приглушенного пения приборов, к которому ухо скоро привыкло, в просторном помещении стояла тягостная тишина. К тому же еще эта зеленая махина экрана, разрезанная тонкими вертикальными лучами...
— Ранкама мне сообщил, — неожиданно заговорил Дамонт, не меняя позы, — что вы представляете ту часть философии, которая именуется гносеологией. Если не ошибаюсь, по профессии вы — нейрофизиолог, как и Аштау?
— Да... но не совсем.
— Неважно. Я тоже не совсем нейрофизиолог. Я в большей степени химик.
Дамонт немного помолчал, а затем, расхаживая перед экраном, заговорил снова: