— Шел ты возле самой рельсы в Находке, и вдруг страшный удар сзади, ты лбом о мазутную шпалу, но руки по швам. Да–да, мгновенно сообразил, реакция у тебя что надо! А вот если бы левую сторону откинул в сторону? Хруст, брызги крови, белый с розовинкой огрызок кости возле локтя, горячая оглушительная боль. А в конечном итоге, тебя в этой конуре, плавающего в собственном дерьме, и не было. А все потому, что сморчок Санька, «с песьим взором и сердцем еленя» (это из Илиады Гомера) еще не выехал из Красноярска. А всё, брат, судьба, она тебя, как «Летучего голландца» гоняла по свету, нигде не давая спокойного причала и вечной пристани. А так бы женился на кавказской беленькой Дарье, да попивал бы отменное винцо, окруженный выводком красивых детишек…
Желтая, широкая полоса света из коридора пролегла до пустой табуретки…
— Ты бредил? — теплая ладонь Нади на лбу Шахурдина. — подошла к двери, а ты разговариваешь.
«У нее большое сердце, — отмечает Шахурдин, — лоб, как у Алевтины…»
Он ловит полу накрахмаленного, ослепительного халатика, белый высокий колпак наклоняется над ним. На нежную, выпуклую скулу Нади падает прядь, в серых глазах — сострадание, нежность и бессильное осуждение…
Она крепко запомнила ту первую ночь, когда его привезли из операционной! В бреду так сжал её руку… от боли она корчилась на стуле, но вынесла железную хватку. Под мутным светом ночника она слушала бессвязные обрывки слов, ей тогда казалось, все его прошлое по руке перетекает к ней, только она одна будет знать, каким он был прежде. Надя тайно любила его с тех пор, когда он с главбухом Людмилой сел рядом в клубе. Тогда Шахурдин ни разу не посмотрел в ее сторону, а она, неотрывно глядя на экран, ничего не видела…
Легкая, но приятная тошнота подступает к горлу, сейчас она уйдет, оставив в теле теплоту и блаженство…
Шахурдин матери не пишет, сразу ринется сюда, может и не выдержать. Он уже приучил ее к своему долгому молчанию. Когда слишком долго не будет весточки, сердце обязательно подскажет, начнет ныть, так постепенно и закалится в предчувствии, чтоб потом неожиданное несчастье не сбило с ног…
— Верно думаешь! — смеется козлобородый, удобнее устраиваясь на табуретке. — Возьми Надю, юная девственница, а уже желает пострадать, даже крест начала примерять, знаешь, кто крест — ты… — Есть ведь такие, — одобрительно цокает языком гость, на черном колене сплетая длинные пальцы, — значит, в этом мире не все так плохо устроено. Тебе же странности недоставало, уж очень цельная натура, такие хороши были во время великих завоеваний и географических открытий… Ну хотя бы какой–нибудь паршивенький комплекс! — ариец, супермен. Гаснет божья искра, — при этом он скривился, — под такой каменной плитой. Искра любит сухие дровишки внутренней обнаженности, чтоб каждый нерв вибрировал от настоящих и воображаемых обид!
Шахурдину хорошо, даже весело от болтовни козлобородого, зажженной папиросой в темноте он чертит багровый полукруг.
— А что, у Пушкина, Лермонтова, Шекспира тоже были комплексы неполноценности?
Козлобородый многозначительно хмыкает, щурит волчьи глаза, медленно картавит:
— Как сказать, как сказать…
— Да говори, хмырь, не темни! — благодушно восклицает Шахурдин, попыхивая папиросой. — Может ты и с Иваном Карамазовым, вот так, как со мной сейчас, базарил?
Гость вскакивает с табуретки, хихикает, радостно потирает узкие ладони:
— Вот и Достоевского почитывал!.. А скажите, зачем рабочему парню с семью классами образования, любящему хорошо подзаработать, а потом с шиком просадить всё с б…..и в ресторане, скучный, непонятный Достоевский! Искра!.. Она пламенная толкала после тяжкой работы тащиться за пятнадцать километров, и все по бездорожью, в соседнюю партию, чтоб обменять книги. Иного алкаша с похмелья ночью не заставишь и два километра топать к бабке за самогоном, а тут книги…
— А зачем ты приходил к Ивану Карамазову, и вот… ко мне? — Шахурдина укачивает теплая, мягкая волна. Хорошо бы, пеленая в бинты успокаивающих струй, она навсегда унесла бы из этой вонючей конуры. Зачем жил? Что сделал? Божья искра?.. А на хрена она, ежели ничего не подпалила!
— Э-э… есть мгновения в жизни человека, когда ему, кроме меня никто не нужен, даже бог… Смотрится он в меня, как в зеркало, ненавидит меня и в то же время, не может без меня. А память все выплескивает и выплескивает из своих тайников: ведь далеко прячут, хе–хе–хе, то, чего боятся видеть… Душа у тебя теперь, как у чувствительной барышни. А помнишь, на Чукотке? Нож твой пилит горло раненого оленя, никак не можешь перехватить гортань, задние ноги зверя судорожно елозят по песку и гальке в тальнике. Зверь утробно сипит, красные, теплые брызги бьют по щекам, пачкают руки, солью ощущаются на губах. В жилах же у тебя звонкий хмель охотничьей удачи. А помнишь — тебе восемь, а брату старшему десять лет. Вы прыгаете на кровати и с наивной радостью кричите: «бог, тебя нет, тебя придумали, мы плюем на тебя!» А в итоге… Сам знаешь, какая вода в Охотском море в начале сентября. Успел старший брат скинуть телогрейку, сапоги, и доплыл до берега. Но ночь, кто увидит, кто поможет? Так и окоченел на гальке. Воля к жизни бешеная! — в восхищении прищелкнул пальцами гость. — Ты против него пожиже, помельче что ли. «Кто на богов ополчается, тот не живет долголетен, дети отцом его, на колени садяся, не кличут…»