— Опять Гомер? — с трудом ворочает языком засыпающий Шахурдин. — Скажи, а Бог есть, ведь ты все знаешь, вон, даже Лермонтова видел?
Козлобородый опять многозначительно щурит глаза, хмыкает, пальцами трогает крючковатый нос, скалит зубы, суетливо ерзает на табуретке. Шахурдин сквозь ресницы наблюдая за гостем, впервые отмечает: гость никогда не отходит от табуретки. Если стоит, то обязательно касается ее рукой…
— Ну, Если б Лермонтова так рано не убили, он бы превзошел Пушкина, очень глубоко копал. А жаль, очень жаль, он мне больше нравился, этакий мрачный юноша с гениальным мозгом, такой мозг, рано или поздно, губит до срока… Нет, каждый должен уйти в срок, не раньше и не позже.
— А Пушкин?
— Если бы он прожил столько, сколько сейчас живут поэты в России, он бы не был тем Пушкиным… Человеку нужна надежда, ведь он такой маленький, всю жизнь копается в прахе, строя своё микроскопическое счастье. Пушкин же подошел к бездне… и знанием этой бездны навсегда бы придавил маленького человека — окончательно и бесповоротно! И ни большого, ни маленького счастьица ему уже не надо… Нет, надо уходить вовремя, нельзя быть полубогом в толпе. Ты тоже гениален в своем роде, ха–ха–ха! Любая ледышка в твоих руках вдруг превращалась в пылающее, сухое березовое полено… Да-с, тоже искорка…
— Дьявольская! — шепчет Шахурдин, борясь со сном.
Глаза козлобородого ярко полыхнули волчьей зеленью, и опять размылись желтизной.
В памяти Шахурдина всплывает высокая, широкоплечая, хищноватая фигура брата в костюме цвета стали. Блестят его гладко зачесанные, густые темные волосы, красив нос с горбинкой, мрачны серые, длинные глаза охотника… Брат, как тигр в тайге, где даже медведь уступает ему дорогу. Матерые, поселковые мужики, оттянувшие не один срок, уважительно, как ровне, жали ему руку.
— Да, ты так похож на брата, не цветом глаз, волос, а — статью. Нечто в вас отличное от всей массы — сильное, породистое, хищное, авантюрное. Правильно подметила Лариса — вы осколки славного прошлого… Когда–то предок твой Шахурдин рядом с сотником Стадухиным стоял на той самой сопке, где теперь лежит твой отец, и мрачно смотрел на другой берег, где клубилось, поблескивая копьями и стрелами воинственное племя — родичи того одноглазого старика. Отгородился крохотный отряд лиственничным частоколом острожка, до весны продержались, обессилив от цинги и ран. Потом на струге сплавились по реке в Гижигинскую губу, а оттуда ушли в море. Где теперь то воинственное племя? — пеньки, да трухлявые ветки…
Предок твой пришел с Поморья, кости рода мало–помалу возвращаются обратно… Отец на сопке, брат на восемьсот километров ближе к западу, ты еще ближе к Уралу, а вот кто перевалит «Каменный пояс?». Мать твоя не в счет, она не поморских корней. Старик тот, изуродованный зверем, не зря у тебя на прощание фамилию и имя твое спросил, хитрый старик!
7
Рассвет только наметился. Окна крайних домов деревушки черно и слепо поблескивали сквозь рыхлый темно–серый туман.
В нос лодки упали тощие, заскорузлые рюкзаки, их придавили ружья. Скрежещут несмазанные уключины, на веслах Шахурдин, на корме криворотый Сашка и Пашка Хабибуллин, вчистую обрусевший сибирский татарин, заядлый матерщиник, начальник маленького топографического отряда.
Пашка, старый полевой волк, бывший начальник партии, пониженный в должности за пропажу пистолета ТТ, который в конце сезона «увели» бичи… Хабибуллин бритоголов, коренаст, кривоног, план он всегда выполняет.
Кусты черемухи и лапы лиственниц на головы и плечи стряхивали крупные холодные капли, пока из глухого заросшего распадка они не выбрались на старую оленью тропу.