Печаль овладела им, которая появлялась белой ночью в Заполярье, когда он один на берегу реки. Ни крика чаек, ни голосов людей, ни хруста гальки под каблуками идущих — только вода, скатывающаяся вниз, и никогда не возвращающаяся назад. Что–то отрывалось в душе и малыми частицами уносилось вместе с оловянно мерцающим течением…
Закрыв глаза, он и не заметил, как кто–то выключил свет в палате. И сразу на табуретке козлобородый.
— Читал? Да, камни связь, символ, нельзя насильно разводить пути, тяготеющие друг к другу… Письмецо матери стаканом прижми, чтоб не смахнули. Вещи твои Надя сохранит, кое–кому из твоих они еще пригодятся…
Гость сегодня незнакомо серьезен, не хихикает, не потирает свои волосатые руки, не корчит рожи, летучая мышь бабочки не машет шелковыми крыльями.
Шахурдин не боится предстоящей последней боли… Плоть его настолько истончилась, ссохлась — небольшая трещина в ней, небольшое усилие, и душа вырвется на волю, навсегда покинув жалкие обломки своего прежнего жилья!
Отливающим зеленью взглядом козлобородый подталкивает больного. Вытащив из–под подушки нож, Шахурдин пальцем пробует лезвие, вялой кожей ощущая острейшее жало. Сколько раз на пари бил своим ножом по лезвиям чужих, оставляя в них глубокие щербины, а на его царской стали — ни единой царапины! Шахурдину уже ничего не жаль оставлять, жаль лишь ножа, он так любит его, сросся с ним, как с единственным, бескорыстным другом.
— Не тяни! — машет руками гость. — Время идет, могут ненароком заглянуть в палату…
Под пальцами Шахурдина шевелится вена, истерзанная стальными иглами капельниц. Бьется, стучится кровь, сегодня она упруже, туже, говорливей. Козлобородый из нагрудного кармана пиджака достает знакомый сверток… Шахурдин, на время забыв о ноже, с жадностью хватает его, с радостью ощущая тяжесть обломка породы.
Зеленые иголочки сверкающих кристаллов больно впились в глаза, он снова увидел медную ладошку Алевтины, на ней драгоценные камни, губы ее шевелись, пытаясь что–то сказать, предупредить…
— Ну давай же! — чуть ли не кричит козлобородый.
Почти без боли холодная сталь рассекла кожу, дряблые мышцы, и с легким хрустом вошла в пульсирующую артерию. Черная, горячая жидкость толчками выплескивалась на белое поле простыни, постепенно поглощая белое. Из глаз гостя исчезла желтизна, лишь волчья зелень…
— Теперь к тебе? — еле слышно слетело с онемевших, непослушных губ больного.
— Нет, но где–то будешь посредине, тебя выручила ЛУКОВКА… Помнишь? Норильск, мороз за полста, полярная ночь, ты идешь со второй смены, в это время улицы пустынны. Возле стены одного дома, воткнув голые руки в снег, на коленях и без шапки замерзает пьяный, видя уже цветные сны… Тебя вымотал тяжеленный перфоратор в траншее для фундамента, мог бы пройти мимо, ведь миллионы людей так делают… Но взвалил замерзающего на плечи, отнес в теплый подъезд. Живет тот алкаш до сих, пор даже не ведая, что кто–то вмешался в его судьбу…
В ушах Шахурдина постепенно нарастающий звон, во рту, как тогда, в тот страшный день в тайге, появилась сухость, почудилась горечь порохового дыма. Боли не было, наоборот, становилось все легче и легче — вечная душа освобождалась от своего, ставшего ненужным, жилья.
Козлобородый низко наклонился над ним, ярко горели его зеленые глаза:
— А ведь от Алевтины у тебя есть сын, сильный, красивый, как отец…
— Что же ты мне раньше об этом не сказал! — крикнул Шахурдин, но на самом деле лишь слабо шевельнулись губы. В отчаянии он попытался зажать отверстие, откуда истекали его вечная душа и земная, жизнь… Тело Шахурдина дернулось, и застыло, на губах умиротворенная улыбка, а в правом кулаке намертво зажат платок с обломком породы с кристаллами зеленых гранатов…
2003 год, апрель — декабрь