– Если они пообещают оставаться в этих углах четыре дня из пяти. Любопытно, есть ли в Библии глава под названием «Тщета», стих четвертый, часть вторая?
– Будет!
– И ее напишу я?
– Я верю в вас, святой отец!
– Преподобный! – рявкнул он.
– Преподобный, – сказал я.
– Хотелось бы знать, черт побери, как мы умудрились вляпаться в такую историю? – сказала Рики в телефонную трубку.
Голос Джона пролаял что-то в ответ из Парижа, где он проводил собеседования с актерами для нашего фильма. Я слышал его довольно громко и отчетливо, помогая таскать цветы, двигать стол для свадебного торта и пересчитывать бутылки дешевого шампанского в ящиках вдоль стены.
– История! – орал Джон. – Никакая не история, ей-богу, это будет самое знаменательное событие во всей их чертовой ирландской истории. Они устроят новое восстание. Цветы все привезли?
– Да, будь они неладны!
– Торт заказали?
– Ты же знаешь, что заказали!
– А шампанское?
– Хуже не бывает, но уже доставили.
– Лучше позвоните Геберу в паб. Скажите ему, чтобы привез самое-самое. Боже, я же плачу. Пора бы Тому стряхнуть паутину со своего кошелька! Позвоните Геберу!
– Инопланетянин с Марса только что это сделал…
– Он у тебя? Передай ему трубку!
Рики бросила мне телефон. Я увернулся, но поймал.
– Джон, я закончил эпизод с огнями святого Эльма и…
– К чертям собачьим эпизод. Я скатился…
– С кого? – спросил я машинально.
– Нет, нет, ради Бога, не с женщины! Это куда серьезнее. С лошади!
– Упал?
– Ш-ш! Тише, а то Рики услышит! Она отменит охоту! Я в порядке. Просто связки растянул. Пять минут был без сознания. Теперь дико хромаю. Перебрал маленько. Но сегодня к вечеру я прилечу. Встречай последний рейс из Лондона. Два дня назад я катался верхом в Лоншаме.
– А я думал, ты подбираешь актеров.
– Разумеется! Только чертова лошадь встала на дыбы из-за автомобильного клаксона. Я подлетел на милю. Теперь все в порядке. Безо всякого предупреждения полететь наземь и корчиться от боли, когда спина и так болит. Не хотелось бы тебя пугать, малыш.
– Я и так напуган, Джон. Если ты помрешь, мне конец!
– Трогательные чувства. Ты – сваренный вкрутую оптимист. Пообещай, что меня не свалит на свадьбе пляска святого Витта.
– Какого черта! Да ты готов пойти на это, лишь бы все глазели только на тебя.
– Почему бы и нет? Возьми такси, встречай меня вечером в аэропорту, по дороге расскажешь мне эпизод с огнями святого Эльма. Можно мне остаться в твоем номере в гостинице сегодня вечером? К утру я должен передвигаться без костылей.
– Какие еще костыли, Джон?
– Да тише ты! Рики в комнате?
– Она вышла открыть дверь. Постой-постой…
Рики стояла в коридоре, разглядывая листок бумаги. Ее лицо было белее снега, а из глаз капали слезы. Она подошла и протянула мне листок.
Голос Джона произнес:
– Я слышу, кто-то плачет.
– Да, Джон.
Я прочитал записку:
– «Альма Кимбалл О'Рурк упала сегодня с лошади. Она скончалась на месте. Лошадь пристрелили».
– Боже мой, – сказал Джон за пятьсот миль из Парижа.
– Она была женой начальника килдарской охоты? – спросил я.
– Да, именно так, – тихо сказал Джон.
Я продолжал читать:
– «Похороны послезавтра. Все охотники будут присутствовать».
– Боже, – пробормотал Джон.
– Значит… – сказал я.
– Охотничья свадьба, – сказала Рики, – отменяется.
Джон услышал эти слова и сказал:
– Нет, нет. Всего лишь откладывается.
Майк привез меня в Дублин, чтоб найти Тома, снявшего номер в отеле «Рассел». Они с Лизой поссорились по этому поводу тоже. Он хотел остаться с ней у Хьюстонов. Но католики и протестанты, сказала она, не теряли бдительности. Так что Тому до церемонии бракосочетания полагалось жить в отеле. К тому же из своего номера в Дублине ему было бы удобнее играть на бирже. На этом и порешили. Том поселился в гостинице.
Я нашел Тома в вестибюле. Он отправлял почту.
Я протянул ему записку и ничего не сказал.
Последовала долгая пауза, после чего я увидел, как тонкие прозрачные веки Тома смежились. Не захлопнулись, как великие ворота Киева, но закрылись так же окончательно и бесповоротно. Звук, с которым его веки смыкались, пока глаза продолжали смотреть на меня, был ужасен своей бесшумностью. Я находился снаружи в своем мире, если он вообще существовал, а Том – в своем.
– Том, она умерла, – сказал я, но говорить было бессмысленно. Том отключил батареи, поддерживавшие его связь с миром звуков, слов и фраз. Я повторил: – Она умерла.
Том повернулся и принялся подниматься по лестнице.
В дверях я переговорил с Майком.
– Священник? Унитарист. Лучше пойти к нему и все рассказать.
Я услышал, как за моей спиной открылась дверь лифта.
Том стоял в проеме. Но не выходил. Я поспешил к нему.
– Что, Том?
– Я вот думаю, – сказал Том. – Кто-то должен отменить заказ на свадебный торт.
– Слишком поздно. Торт доставили, когда я выходил из «Кортауна».
– О Боже, – сказал Том.
Дверь лифта захлопнулась.
Том вознесся.
Лондонский рейс прибыл в Шеннон с опозданием. Пока я его дожидался, мне пришлось сделать три ходки в туалет, что свидетельствовало о том, сколько кружек эля я пропустил за это время.
Джон помахал мне костылями с верхней площадки трапа и чуть не растянулся в полный рост – так ему хотелось скорее спуститься ко мне. Я попытался помочь, но только получил от него тумака костылем, пока он порывался спуститься гигантскими прыжками, словно родился и вырос атлетом на костылях. При каждом большом скачке, он вскрикивал отчасти от боли, отчасти от воодушевления:
– Боже мой, всегда случается что-то неожиданное. Я хочу сказать, стоит дать себе слабинку, как Господь дает тебе пинка. Я никогда в жизни так не падал. Все было как в замедленной съемке, или как если перелетаешь через водопад, или как если просматриваешь отснятые кадры; знаешь, как это бывает, каждый кадр останавливается, чтобы можно было его рассмотреть: вот сейчас в воздухе твоя задница, а вот твой позвоночник, позвонок за позвонком, теперь – шея, затем – ключица, макушка головы, и ты видишь, как все это вертится, а лошадь осталась внизу, ее тоже видишь, кадр за кадром, словно снимаешь всю эту чертовщину со скоростью тридцать кадров в секунду, но все видно предельно четко и с секундной задержкой, и ты рассматриваешь себя и лошадь, вальсирующих в воздухе. А вся сцена посекундно занимает целых полчаса. Кадры убыстряются, только когда ударяешься о землю. Черт. Потом чувствуешь, как напрягаются сухожилия и мышцы. Ты когда-нибудь выходил зимней ночью, прислушивался? А-ах! На ветвях столько снега, что вот-вот сломаются! Ты слышишь, как волокна гнутся, древесина скрипит. Я думал, все мои кости рассыплются, расслоятся и хлопьями осядут под моей плотью. Бах! И вот они везут меня в морг. Я закричал: «Не в ту сторону». Оказалось, это была «скорая», а мне показалось, что это к паталогоанатому! Давай, ради Бога, поторапливайся… я-то бегу быстрее тебя. Надеюсь, не растянусь прямо здесь в конвульсиях. А то еще та будет картинка. Лежишь на спине как олух царя небесного, говоришь на разных языках, ослепший от боли. Черт! А где Том?
Том ждал нас в погребке отеля «Роял Гиберниан». Джон настоял на том, чтобы, согнувшись, на костылях, спуститься на поиски американца ирландского происхождения.
– Том, вот ты где! – сказал Джон.
Том обернулся и посмотрел на нас прозрачным, как голубое небо в морозное утро, взглядом.
– Боже, – вырвалось у Джона. – У тебя вид как у сумасшедшего. Что тебя так потрясло, Том?
– Она сидела в дамском седле, – ответил ровным голосом Том. – Ей нельзя было ездить в дамском седле, черт побери.
– Но кто – она? – спросил Джон своим масленым, ласковым, но притворным голосом. – О какой женщине речь?
На следующий день мы с Майком отвезли Джона в Килкок. Он попрактиковался в выполнении больших прыжков на костылях, его так и распирало от сознания того, какой он молодец. Когда мы приехали в «Кортаун-хаус», он вылез из машины раньше нас и едва проскакал по дороге, выложенной кирпичом, полпути, как вдруг, сбегая по ступенькам, появилась Рики.