– О Боже! Где ты был! Осторожно! Что случилось?
В этот момент Джон уронил костыли и грохнулся наземь, корчась от боли.
После чего Рики, конечно, замолчала.
Мы все с трудом приподняли и протащили Джона в дом.
Рики раскрыла дрожащие губы, но Джон поднял свою большую руку, смахивающую на рукавицу, и прохрипел, не открывая глаз:
– Только бренди способен унять боль!
Она подала ему бренди, и поверх ее плеча он увидел ящики с шампанским для Тома в коридоре.
– Это пойло еще здесь? – спросил он. – А где «Дом Периньон»?
– А где Том? – парировала Рики.
Свадьбу отложили больше чем на неделю из уважения к женщине, которая, как выяснилось, не ездила в дамском седле. На свою беду, она оказалась слишком мала, чтобы выдержать вес свалившейся на нее лошади.
В день отпевания Том не на шутку вознамерился возвращаться домой.
Вспыхнула ссора.
Когда Лиза наконец уговорила Тома остаться, настал ее черед впасть в депрессию, и она пригрозила отправиться в аналогичное путешествие из-за того, что Том упорно не соглашался заказывать свежий свадебный торт, а хотел сохранить прежний – пусть себе пылится еще целую неделю траура.
Только вмешательство Джона положило конец перебранкам. Долгий ужин с обильными возлияниями в «Жамме» – лучшем французском ресторане Ирландии – помог вернуть им чувство юмора.
– Тишина! – объявил Джон за ужином. – Кухонная дверь! То открывается, то захлопывается! Прислушайтесь!
Мы прислушались.
Как только дверь, скрипя, распахивалась настежь, доносились вопли шефа, осыпающего поваров руганью.
Дверь открывается:
Вопль!
Захлопывается:
Молчание.
Открывается:
Вопль!
Закрывается:
Молчание.
– Вы слышали? – прошептал Джон.
Открывается – вопль!
– Том, это ты.
Закрывается – молчание. Открывается – вопль.
– А это ты, Лиза.
Открывается. Закрывается. Открывается. Закрывается.
– Том. Лиза. Том. Лиза!
– Боже мой! – вскричала Лиза.
– Господи помилуй! – сказал Том.
Крик. Тишина. Крик.
– Так это мы? – сказали они хором.
– Или приближенное подобие, – сказал Джон, держа тлеющую сигару в уголке рта. – Плюс-минус несколько децибел. Шампанского?
Джон освежил наши бокалы и заказал еще.
Том и Лиза так расхохотались, что им пришлось схватиться друг за друга. Они давились от смеха, пока совершенно не выдохлись.
Поздно вечером Джон попросил шеф-повара показаться в дверях кухни.
Его встретил шквал аплодисментов. Изумленный, он пожал плечами, кивнул и был таков.
Когда Джон платил по счету, Том размеренно сказал:
– Ну хорошо. Она не ездила в дамском седле.
– Я ждал, что ты скажешь это, Том. – Джон протяжно выдохнул струю дыма и достал изо рта сигару. – Я так надеялся, что ты это скажешь.
Майк и я поехали за унитаристским священником, преподобным мистером Хиксом, вечером перед великой охотничьей свадьбой и привезли его в Килкок.
По пути к машине он говорил о красотах Дублина. Когда мы выезжали из города, расхваливал окрестности и реку Лиффи, а когда начались зеленые просторы, его красноречие достигло апогея. Казалось, ни здесь, ни там нет ни изъянов, ни недостатков. Даже если и были таковые, он предпочитал о них умалчивать ради их достоинств. Если бы хватило времени, он перечислил бы их все до единого. А тем временем охотничья свадьба уже расплескалась, как бледная узорчатая кружевная пена на утреннем берегу, и он переключился на нее, поджав губы, алея остреньким носом и налитыми кровью глазами.
Когда мы въехали на посыпанный гравием двор, он выдохнул:
– Слава Богу, нет луны! Чем меньше народу увидит, как я приезжаю, тем лучше!
– Завтра весь город увидит из окон, – сухо заметил я, – как вы разыгрываете языческую церемонию и изрекаете богохульные словеса.
Преподобный мистер Хикс превратился в статую, высеченную из лунного камня.
– Добудь мне бутылку, – прохрипел он. – И уложи в постель.
Я проснулся перед самым рассветом в комнате для прислуги и лежал, предвкушая великолепный день, каким он обещал быть.
Театр, имя которому Ирландия, ждал.
Мне показалось, что снизу доносился местный говорок либо припозднившихся завсегдатаев Финнова паба, либо прибывших поглазеть спозаранку на протестантское позорище.
Послышалось, будто кто-то на краю зеленого мира пробует охотничий рожок.
Мне померещилось, что в ответ затявкала лисица.
На границе угодий мелькнула крохотная тень. Я не сомневался, что зверь, на которого начинается охота, вышел на сцену первым.
Затем, растянувшись в постели, с закрытыми глазами, я представил себе прибытие переполошенных псов, потом вздрагивающих лошадей, остро нуждающихся в совете психолога, которого на месте не оказалось. Конечно, это глупость. Псы и лошади первыми не прибывают. Псарь должен вести на поводке чистопородных псов, чтобы увлечь остальных. И все же спросонья я слышал лай и звон охотничьего снаряжения, когда резко осаживали лошадей.
Отнюдь не горя желанием становиться постановщиком всего этого действа, я погрузился в нервный, болтливый сон, наказав себе зарыться поглубже и ничего не слышать.
Но тут до меня донесся голос Джона, стучащего костылями по паркету у дверей моей комнаты.
– Тебе это не поможет, малыш. Пора вставать. Внизу ждут настоящие лошади и псы.
Все было готово. Зачерствевший свадебный торт, становившийся час от часу древнее, замер в ожидании. Было выставлено шампанское, от которого ломило зубы и немел язык.
Лошади на дворе насыщали воздух паром и насмешливо скалили зубы.
Псы бегали кругами, орошая мостовую, копыта и сапоги.
Со всей Ирландии, разумеется, прискакали лорды, леди и владельцы питейных заведений, они спешились под подозрительные протесты псов и расплывчатые ухмылки лошадей.
– Всем по рюмке на посошок! – призвал кто-то.
– Это до охоты, – поправила одна дама. – И только жениху.
– Я только хотел спросить, бар открыт?
– Здесь нет бара, – объявил преподобный мистер Хикс, который держался прямо и безупречно, – было очевидно, что он там уже побывал. – Но есть шампанское, и скверное, и хорошее. Остерегайтесь яда за шиллинг, что перед вами. Требуйте того, что за полновесный фунт.
Лошадей тотчас покинули и оставили псаря на растерзание собакам, орошавшим двор.
Гости загромыхали сапогами по лестнице, извлекая из цемента пустопорожний гул, их лица были перекошены и искажены, но не из-за кривых зеркал в аттракционе, а благодаря древности рода. Вылепили их время и терпеливые хромосомы – вытянули им зубы, сделали глаза водянистыми, щеки – впалыми, локти, запястья и пальцы – шишковатыми, выпятили губы, надломили носы, раздвоили подбородки, оттопырили уши, проредили шевелюры, брови заставили расти пучками, обесцветили веки, придав восковой оттенок лицам, изрыли лбы оспинами. Некоторые производили такое впечатление, будто они целую вечность простояли, выглядывая из-за дверей конюшни.
Бог ты мой, подумалось мне, что за пестрая ярмарка черепов, ушей, нижних губ и вздернутых бровей. Тут пляшет паук, там громыхает бегемот, здесь спаниелевы глаза слезятся от ирландского солнышка, собачья пасть разинута в отчаянии от пасмурных дней. Торговец спиртным, не самого крупного калибра, с глазами Адониса, посаженными на пунцовое, словно сваренное на завтрак, лицо, робко поднимался по ступенькам. Вот они – в красных рединготах или черных костюмах, со взъерошенными бровями, втянутыми внутрь ноздрями и челюстями для забивания свай.
Я отшатнулся и пошел посмотреть, как они будут работать локтями в погоне за настоящим шампанским, а не за дешевой шипучкой.
– Кто положил яд сверху, а противоядие снизу?
Но только они узрели Тома собственной персоной, кивавшего таинственному и ужасному, а не прославленному и знаменитому, как тотчас воцарилась тишина.