Волумна даже не взглянула на Кукушонка. Ее никогда особенно не интересовал сын человека. А сейчас она его просто не замечала. Другие дриады обходили его стороной, будто он был сорняком или муравьиным гнездом, все, кроме Сегеты, которая, увидев его, улыбнулась своей далекой улыбкой.
– Иди к маме, – сказала Сегета глубоким, будто доносившимся из-под земли голосом, но не успел он спросить, в чем дело, как она, словно тонкая струйка дыма, исчезла вслед за Волумной.
Слава Юпитеру, Помона никогда никуда не спешила.
– Что случилось, львы ушли из Вечного Леса? – крикнул он ей.
– Нет, гораздо лучше. Мы идем на праздник в Зал советов.
Такой пышной и роскошной Помона выглядела не часто. Она достигла янтарной спелости, и, наверное, несмотря на молодость, ей действительно пора было посетить Дерево.
«Гораздо лучше!» Ее «лучше» наверняка окажется для него хуже. Матери нигде не было видно. Неужели ее собирайся изгнать из Круга?
– Что же это? – Он обязательно должен спросить, хотя очень боится ответа.
– Эней мертв. Повеса сообщил нам об этом, – бросила она через плечо, присоединяясь к толпе дриад и плавно плывя вслед за взрослыми, а за ней летел рой пчел, почему-то больше похожих на ос.
Сначала он не связал имя Энея с тем воином, которого похоронил на берегу Нумиции. Горе дротиком вонзилось в его сердце, но горевал он не о близком человеке, а о том, кем восхищался, но никогда не видел, о великом герое, сражавшемся с Ахиллом, а позже поселившемся в Италии и основавшем Лавиний, который он тоже никогда не видел. Город этот, построенный троянцами, казался мальчику, ни разу не покидавшему пределы Вечного Леса, таким же далеким, как сама Троя.
– Всадили кинжал прямо в живот, – радостно добавила Помона, будто только что вспомнила об этом.
С каким удовольствием он запустил бы камнем ей в живот! Эта мысль удивила, но вовсе не смутила его. Перед ним был выбор – либо стать совсем неприметным, либо хулиганом. Хулиганом было интереснее.
И вдруг он все понял. Его затрясло, будто в морозный день на него обрушился с дерева целый дождь ледышек. Человек, которого он похоронил, был Эней, сын богини. Разве не приходила ему в голову мысль, что перед ним убитый бог?
Он поднялся наверх по узким, вырезанным внутри материнского дерева ступеням и оказался в похожем на улей домике с множеством круглых окон, открытых для весеннего воздуха, за которыми сновали пчелы. Уходя, Кукушонок оставил мать за ткацким станком.
Сейчас она сидела на своей скамеечке с тремя ножками, на коленях у нее лежал наполовину развернутый свиток папируса. У него были пожелтевшие, обтрепанные края, и Кукушонок сразу догадался, что это воспоминания очевидца Троянской войны. Но мать не читала, она сидела неподвижно, будто вырезанная из дерева, из светлого бука. Зеленые волосы, упавшие на плечи, еще больше подчеркивали ее бледность. Она не взглянула на него. Кукушонок вспомнил, что Эней был ее любимым троянским героем, которого она ставила даже выше Гектора и всегда жалела, что троянцы проиграли войну. («Гектор умел сражаться и любить, но Эней умел еще и мечтать. Он был поэтом, а не только воином и супругом».) Кукушонок встал рядом с ней на колени.
– Ты не идешь на совет, мама?
Волумна требовала обязательного присутствия всех дриад, за исключением тех случаев, когда на дуб нападала какая-нибудь болезнь, поражавшая не только дерево, но и его обитательницу.
– Нет, Зимородок.
– Волумна рассердится.
– Она всегда сердится.
– Мама, как жаль, что Эней умер.
Он обнял ее за плечи и подумал, не стоит ли рассказать о похоронах, о том, как он прочел ее стихи и положил в могилу дар для Харона. Наверное, лучше сделать это потом.
– Он не думал, что умрет так, – сказала мать.
– Он был великим воином. И должен был погибнуть в сражении.
– Я не это имела в виду, Зимородок. Он был равнодушен к славе. Просто он столько еще хотел сделать.
– Но случилось и хорошее.
Она грустно посмотрела на него, будто говоря: «Что сейчас может случиться хорошего?» Кукушонок чувствовал, что почти боится сообщить ей новость.
– Я нашел друга…
Мать старалась слушать то, что он говорит, и ободряюще пожимала ему руку. Но голос ее звучал глухо и тоскливо, будто доносился из-под груды сгнивших коричневых листьев.
– Он не сказал, как его зовут, но мне кажется, это сын Энея.
Кукушонок быстро рассказал ей о встрече на берегу реки, а затем она заставила его повторить все сначала, подробно останавливаясь на всех деталях. Как он догадался, кто этот человек? Какого цвета были у него волосы и глаза? Казался ли он добрым и одновременно сильным?
– Мы договорились встретиться утром. Ты тоже должна пойти.
Они вышли из дерева, когда голубоглазые совы ухнули в последний раз, а на горизонте появились первые отсветы алой зари. Из деревьев дриад не доносилось ни звука. Не было слышно ни голосов, ни шороха помешиваемого угля в очаге, на котором жарятся фазаньи яйца, ни вздохов ткацких станков, управляемых ловкими пальцами, ульи были тихими, как заброшенные пни, и дятлы еще не приступили к своему разрушительному труду. Дриады крепко спали после сборища в Зале советов. Конечно, они устроили в честь случившегося пир. Пение их доносилось даже до Смоковницы Румины, росшей в полумиле от Крита. Хотя дриады и испытывали отвращение к оргиям фавнов, но во время своих празднеств опустошали порядочное количество бурдюков крепкого ежевичного вина, зревшего в бочках среди корней, и не одна дриада, заблудившаяся по дороге домой, попадала к фавнам, а затем рожала ребенка. Меллония была первой дриадой в Вечном Лесу, родившей не от Бога, а от смертного, но такие случаи стали происходить все чаще и чаще со времени ее падения, как не уставала напоминать ей об этом Волумна. Ходили даже слухи, что несколько дриад добровольно уступили вонючим, косматым любовникам.
Они молча сидели на берегу Нумиции, скрытые высокими, в три человеческих роста, кустами ежевики, плотно усеянными белыми овальными цветами, которые летом превратятся в маленькие черные ягоды. Стрекоза повисла над речкой, что, тихо и нежно журча, бежала по камням и корням. Мать Кукушонка не отрывала глаз от берега и следов, оставленных на траве незнакомцем. Она крепко держала сына за руку, и он с гордостью понял – а гордость он ощущал нечасто, и чувство это было приятным, – что стал больше и сильнее матери (его единственной твердой опоры в этой лишенной любви жизни) и способен быть ей не только другом, но и защитником. И еще об одном он догадывался, но не смел у нее спросить. Эней был знаком ей не только как один из бесчисленных героев свитка о далекой войне, а гораздо ближе. Может, она бывала в Лавинии? Может?..
– Кто-то идет, – сказала она.
Сначала он слышал лишь шум воды, воркование голубя, тоскующего по своей голубке в ветвях кипариса, а затем сердце его забилось, как попавшая в сети куропатка, – он услышал шаги по траве.
– На нем нет доспехов, – сказала мать. – У него легкая поступь. Он забыл об опасности.
И вот наконец он показался. Да, это был новый друг Кукушонка, сын Энея. Его звали Асканий. Кукушонок узнал это имя от Помоны, а она от фавнов. («Эней и его распутный сынок, – с очаровательной улыбкой произнесла Помона, – хорошенькая парочка – убийца и насильник».)
Вчера Асканий шел как во сне, подавленный своим горем, сегодня он был оживлен, в нем чувствовалось нетерпеливое ожидание, и лишь осторожность сдерживала его. Он внимательно следил, нет ли рядом врагов, но губы его были готовы расплыться в улыбке. «Это из-за меня, Кукушонка, он радуется, – подумал мальчик. – Может, во мне действительно есть то, что никто, кроме матери, не замечает. И я не просто неуклюжий и лохматый урод с огромными ногами. Меня может полюбить даже великий сын великого царя».
Кукушонок встал с травы, и воин улыбнулся ему как своему боевому товарищу.