Под воротничком у Алены приятно зудел свежий подбадривающий засос. Одинаково черно-белые школьники кучковались во дворе, будто перед осаждаемой крепостью. «Ну что, девчонки! — Яна с усилием стискивала запястья то одной, то другой, и опять. — Ну что, девчонки?!»
Вскоре высыпали такие же взволнованные организаторы — несчастные, беспомощные, нервные, ни капельки даже не математички, нечаянные причастные, боящиеся вот тут вот ненароком задеть чью-то только начинающуюся жизнь.
Вике выпал один кабинет с Лизой Артамоновой. Бесполезное и бессмысленное везение — сидели они на разных углах класса и одинаково боялись поднять глаза.
Да и после 23 мая — она считала: 7 дней, ровно 7 — было абсолютно и решительно всё равно на математику, универ, никчемную эту весну. Ничего даже не дрогнуло асинхронно остальным, когда прилюдно и торжественно вскрылся скромный конверт с КИМами.
Домой бы. Как-нибудь дорешать всё и идти. В туалет под конвоем. Обратно, чтобы добить какую-то невозможную задачку третьей части. В голове не смолкала почему-то одна и та же песенка. Что-то про «Впереди только небеса» — точно слушали с Серым.
Серый. Ну да, Серый.
«Бл***, да отвлекись ты от этой своей физики»
«Ну хоть на минуту»
«Пошли гулять»
«Ну пошли, иначе я сейчас на руках тебя вынесу».
Брал и нес. Вот правда.
Нерешаемая. Вика хлопнул на стол листок с заданием и щедро, нервно, шумно прошлась по черновику ручкой. Дурацкая. Нерешаемая.
Под удивленным взглядом уставшей организаторши сдала все бланки, даже не оглянулась. Лиза Артамонова и какой-то еще насупленный незнакомый мальчишка продолжили свой бой только вдвоем.
Домой.
Домой. Домой. Домой. Механический шаг, усталые самовольные слезы. Потому что написала какую-то фигню. Потому что не сдаст ничего. Потому что его нет. Господи, почему его нет? Почему, а?
«Ну как?»
«Ты вышла наконец»? — писала Алёна.
— Мам! — позвала Вика.
Никто не отозвался.
— Мам, я пришла!
В родительской спальне пусто и глупо уставился на нее разинувший нутро шкаф. А дома неожиданно не нашлось ни одной леночкиной вещи.
Глава 44
Развод родителей начался, как пожар, чтобы уничтожить то, во что Вика ещё верила. Слизало все домашние вечера, любовные подтрунивания, мамины утренние, со сливно-желтоватым бочком сырники. Словно в миг что-то большое и ценное – носить на груди, бережно, никому не показывать, благоговеть – оказалось самой низкопробный подделкой. Отец истошно, матерно орал в телефон. Мама строчила из Саратова (решила пожить в квартире покойной бабушки) невнятные подбадривающие сообщения.
Сил сказать лично Леночка не наскребла. Их, этих самых сил, вообще не хватало уже даже на обыденный всё-хорошо оскал. Он пристраивал пахучие со службы носки в углах, не донес до раковины ни одной тарелки, каждую из которых – она готова была поклясться – не думая бы приложила ему о голову, лез к ней ночами и перед сном проводил в туалете минимум полчаса. Должно быть, планировал с Анечкой отпуск или какую-нибудь нечаянно-отчаянную командировку.
Господи, дотерпеть бы хоть до конца викиных экзаменов. Всего лишь до 15 июня. Но сил и правда не было. Ни сил, ни слез, ни оправданий. Надеюсь, когда-нибудь она меня простит. А пока в чемодан со сбитыми колесиками всё свои печальные молодые платья.
Жизнь потихоньку вернулась только в поезде, зашла в вагон сама, с тяжелым и душным майским солнцем. На толстом стекле текстурным белесым слоем отпечатались бывшие дождевые капли. На столике пригрелась чья-то брошенная вафля. И дедушка-попутчик, словно не замечая ее намокшие глаза, перебирал для нее самые старые, самые смешные истории, называя “дочка”. Будто ей всё ещё, снова было 20. А ещё она ехала домой. Чай грел и без того пылающие руки. Ехала домой, наконец, навсегда. И целую вечность, целую жизнь не путешествовала одна.
Вике позвонила только в живительно-хладной сорокаминутной остановке. Единственная на цементной ленте перонна, окантованного сверху, как кружевом, округлыми бездушными огнями. “Дочь, ты не волнуйся, со мной всё хорошо… Да, мы с папой разводимся». Выдала ей ровно столько, сколько положено взрослому восемнадцатилетнему ребенку, чтобы хватило и на объяснение, и на проезд, и — может, чуть-чуть больше нужного — на черную затянувшуюся ненависть к отцу.
«Ну ладно, не реви», — она сама глотала слезы, как какая-то малолетняя дурочка. «Позвоню тебе, как приеду в Саратов».
В свое купе Леночка скользнула уже полностью и абсолютно свободной.