Кто-то задел «выкл» на рубильнике: смело начисто прорисовку мелочной локации, надорванный, шумно насилуемый ветром утеплитель, ощупывающую икры мерзлявую дрожь – мир погас, везде, до самой последней лампочки. Застыл, пойманный в одной позе вместе с поездами, самолетами, биржевыми скачками, сжался до них двоих.
На языке – карамель, загнанные выдохи и мучительные, будоражащие сигареты. Непонятное влажное чувство, скорее странное, чем приятное. Никогда-никогда забудет, даже через много лет.
– Представь, – шелестел Серый прямо в аппетитно, наивно раскрытый бант, – что мы играем в игру. И тут… как будто кто кого переборет. Сопротивляйся. Отвечай.
Две куртки – смехотворная преграда, которую галопом перемахнуло беспокойное викино сердце или, может, его – неважно – гонг изнутри на весь район, город, вселенную. Невкусная липкая помада, дочиста им съеденная.
День, час, минута. Вика не умела играть. Да и какая разница?
– Уже лучше,— хвалил Серый. – Но ты всего меня обслюнявила.
– Ну знаешь…, – зашипела Вика и была сразу же прервана.
Задохнуться, но не остановиться…Словно дома никто не ждал. Словно не темно и не холодно. И нет никакого «завтра». Тревожное жадное сейчас. Ошеломлённая крохотная бабочка, бьющаяся у него на губах.
Не останавливаться… Бесконечность оборвалась внизу на ее джинсах, пронизанная страшным писком айфоновского звонка: «Вика, ты где? Ты время видела?». Два силуэта замерли – глаза в глаза, лоб в лоб, сплетая пальцы.
«Всё хорошо мам, – дышать в трубку загнанной лошадью. – Я с Лизой. Уже иду домой».
Дома Вика до полуночи лежит, неспящая и искрящаяся, с алым, как кровь, обветренным ртом.
«Обещай, что ты мне расскажешь про свой первый поцелуй», – требует Света в какой-то давно потерянный день. В ныне несуществующей викиной комнате. В бежевом зеркале натяжного потолка – две домашне-пижамные девчонки.
«Обещаю. А ты мне про свой»
«Идёт»
Вика честно берётся строчить сообщение, но отчего-то не нажимает «отправить».
Глава 11
«Ты сегодня с работы во сколько?»
«Как обычно?»
«Сегодня пораньше приду»
Как раз пока нет Вики. Она заполнила весь домой собой: запахами чуть отцветших духов, клейкого клубничного блеска, залежавшихся капроновых чулок.
Она – точь-в-точь с фотографии какого-то вечера, где он с кошачьей улыбкой, гладко причесанный и худо выбритый, держит ее талию в очень открытом, очень красном платье. Цвет, впрочем, немного съела фотография, сам вечер – прошедшие восемнадцать лет. Память довольствовалась зыбкими крошками: первый привкус для нее, восемнадцатилетней, приторного шампанского, и как Витя кружил ее весь вечер, деревянно, нескладно, пришлепывая ее смущающиеся лодочки своими лаковыми туфлями и нашептывая вульгарные глупости. Он, возмужавший, с чуть наметившимися жёсткими линиями на лбу и она, пышущая полуподростковым, полуженским очарованием – самая красивая пара той безымянной вечеринки, до странности гармоничная в своей противоположности. То, конечно, глазами других офицеров и их взрослых, душно цветущих жен. Для Леночки всё и так, без оценок, идеально: его так много, так дыханно необходимо, она тает в нем каждый танец, каждый поцелуй. Между их взглядами даже смолкает музыка, отлетает, как расколотые камни, чужие голоса. «Лен, это Никита и Лиля». «Очень приятно». Никого не запомнила. Совсем. Да и какая разница? Он ещё у ресторана пробует узкий, несдвигаемый подол ее платьица, а дома, впервые у него дома…
Да она, Леночка, всё та же. Только ушла белизна узких плеч. И нижняя часть как-то грушевидно расширилась. И ямочки? Где ее ямочки? Она постояла перед зеркалом, но оно было слепо, холодно и рисовало немолодую женщину в маловатом ей платье, из которого неуклюже вываливались крупные треугольные груди. Леночка опустилась на супружескую постель и расплакалась.
Она никогда не оплакивала неуслышанный гул студенческих тусовок. Сине-розовый макияж, подсвечивающий дерзостью юное лицо. Мальчишку, прыщеватого, робкого, тайно подкладывающего каждую неделю ей на парту цветы, который краснел так, что всё не осмеливался заговорить и которого Леночка всё откладывала на потом, как нечто, что однажды сбудется. Пока «однажды» не стало «никогда».
Она не оплакивала тот декретный год, когда все ее одногруппники: торжественная форма, сентиментальные прощания, последняя демонстрация на радость преподавателям скудных талантов – забрали дипломы. Работу – уволилась при переезде. Другую работу. Несостоявшуюся работу. «Вы же понимаете, что мы не можем позволить себе менять сотрудников каждые полгода. А вы можете уехать в любой момент». Себя. Ту себя, что навсегда теперь восемнадцатилетняя, и никогда уже не станет, например, Еленой Евгеньевной – главным бухгалтером – и которая навсегда мама Вики и жена офицера.