– Короче, – сходу бросил муж…
– А я значит…
Маленький экскурс в прошлое: она двинула шторы, застежку дешевой юбки, неоткрытое шампанское. И улеглась голым, зацелованным бледной полосой света животом вверх. Предвкушение. Синоним – ожидание, синоним страх, синоним желание. Ей было восемнадцать, и там где-то: колледж, родители, размеренная хроника размеренной провинции. В ту ночь – только он и Леночка. В ту ночь и теперь всегда. Всегда, всегда, всегда. До – это пустая бумажная обертка, пародия жизни. После…
Леночка скосила на Витю. Он как раз разлил стопку себе на брюки.
– Вот блин! Я сейчас.
Он, наконец, заблудился. От шкафа в спальне до туалета. Многочисленные щелчки. Крышка. Вытяжка. Вой желающего избавиться от всего желудка. Сейчас.
Леночка демонстративно переставила стул. Нога на ногу. Заигрывающие подмигивания под платьем мелькнувших кружевных резинок. Огромные черно очерченные бездны под веками. Смущенное воображение Никиты заботливо отретушировало и излишние объемы ее выставленных ног, и хмурый росчерк некогда гладкого лба.
– Знаешь, – он сам собой угодил в железную сетку ее взгляда. – как хорошо, что у Вити есть такие хорошие друзья. Подумать только, мы уже знакомы столько лет. Иногда, знаешь. Иногда мне, кажется…
Проникнувшись собственной дурной игрой, тоже, впрочем, замятой туманом его разума, Леночка уложила свою тонкую руку рядом с его рукавом.
– … что ты и мой друг тоже. Что за столько лет ты стал и моим другом и… И… Что я так могу тебе доверять…
Открытая надеющаяся улыбка отразились в тихом полупрозрачном никитинском небе – такие глаза всегда у летчиков, пустые, стеклянные, навеки потерявшиеся где-то в вышине.
– Можешь, конечно, можешь, – горячо заверил Никита.
Опрометчиво ступил в капкан ее от волнения взмокшей ладошки, крохотной и горячей. Что он делал? Зачем?
– Правда?
Леночкина обширная, раскидистая грудь выдвинулась вперед театрально, как накатанный комодный ящик. Вот ее сгустившиеся, сконцентрированные временем, как дорогой алкоголь, черты – в шаткой допустимости его дыхания. Что она делает?
– Правда, – заверил Никита эту грудь, эти глаза. – Я для вас с Витей что угодно…
Того всё ещё громко тошнило.
– А если бы… Если бы ты знал что-то, скажем, – секундный бунт, исказивший небесную пустоту , – ты знал бы что-то такое, чего я не знаю. О моем муже.
Как от смачного удара, он слетел с вершины хмельного угара. Вот перед ним она, Лена, Ленка, жена его лучшего друга. Через крикливую оляпистую призму всё ещё перекликающаяся с той ошеломительной, прелестной девчонкой, которую Витя много лет назад привел на какой-то эскадрильский корпоратив.
Высвободившись из пут ее взгляда, рук, пряной цветущей близости, он тактично увильнул:
– Конечно, сказал бы.
– Так почему же не говоришь?
Её бокал слезливо лоснился капельками крови. Оцепленное тонюсеньким браслетом запястье вверх – отсалютовать ему, а там за всем этим – она, та обманутая маленькая девочка, потерявшаяся на взрослом визгливом корпоративе. Так он заметил ее впервые: выше коленок безвкусное платьеце с широким воротничком, стылое шампанское, тоненькая, льнущая к стенам, «Здравствуйте, вы не видели моего…» – загнанный зверек, которого Витя ненароком потерял.
Чаша весов мрачно клонилась к середине.
– Потому что…
Я тот гонец, чья голова упадет к твоим ногам…
Та девочка с корпоратива жалась у кирпичной стены рядом с туалетом. Все разряженные в пух и прах мимо текущие офицерские жены, толстые дядьки в чинах, заглядывающиеся молодые летехи. Она будто перелистывала, не понимая ни строчки, какую-нибудь книжонку, бессмысленно, пугливо. Лишняя. Бледная. Невинная и очень-очень юная. Чаша весов оглушительно склонилась.
– Потому что он мой друг.
Вот и всё. Леночка облегченно выдохнула. Предвкушение – самое сладкое и страшное. Стоит только переступить порожек, сигануть в омут, поднять веки в самый темный час. А дальше – совершенно легко. Потому что уже неважно, что будет дальше. Потому что самое страшное – уже сейчас.
Глава 21
Росомаха дожидался в подъезде. В мрачном тет-а-тет со своим лагающим 5с. Будто обожженая проводка над матно расписанными откосами соседей бугрилась, словно варикозные вены. Монотонно гудела лампочка. «Колян лох», «Валя. Валя», «Ауе» – на шелушащейся побелке обитали пубертатные, глупостью пропитанные сюжеты. Внизу – обесцвеченное, звучно жалующееся на жизнь дерево, а по углам – кошки, кошки, кошки – вездесущий душок, замирающий в носу.