Пить горькую, с “Мириндой” размешанную бурду. Мерзнуть. Алкоголь снова вещал: “Эта лучшая в твоей жизни ночь”. Верить. Конечно, верить.
– Я тут подумала, пока ты ходил… Мы любим много раз в жизни. Очень много. И называть каждого особенным – своего рода преступление. А называть кого-то неважными… Какую часть себя ты можешь вычеркнуть, не изменив себя полностью? Ведь все эти люди – когда-то огромные части нас. А те самые “особенные” – просто те, с кем мы заканчиваем эту игру. Женимся, рожаем детей. Это же такой рандом. Они, может, и неособенные вовсе.
Разорвать впитывающие, яростные взгляды поцелуем. В самый краешек еще движимых губ.
Все теории вопиюще неинтересны! Лучшему учатся на практике!
Истошно, спешно. К черту осенний холод! Ремень. Молния. Джинсовый подол смехотворной юбки. “Наклонись вперед”. Дышать, как рисовать, на хладное стекло, опираться о пластиковые стыки. Соседский дом беспрерывно двигался, менялся шахматным порядком желтых окон, очередной курильщик устроился напротив. Святослав ошалело стискивал ладонью влажное ее раскрывающихся губ, и она нарочно, игриво полосовала по ней языком между отчаянных попытках укусить. Каждое движение. Каждое. Грубое. Движение. Прямо напротив соседских окон, в беззащитной видимости чужих лоджий и балконов. Каждое. Чертово. Движение. Не слышать собственные стоны. Не слышать судорожное дыхание. Слышать шипящую и отступающую пустоту. Слепое синие небо, загроможденное тучными крышами. Пропущенный жесткий укус. Всхлип. Чье-то погасшее окно, метающиеся силуэты. Каждое. Чертово. Движение. Где-то на невозможной вышине.
Со слабой, кружащейся головой Алёна проглотила последний стон. Вниз намокшую юбку. Наступил холод. Обступила тьма. Кто-то задел на подоконнике забытый стакан. И они, единовременно замерзшие и горячие, вернулись в зал. Балкон остался открытым настежь.
давай мы с тобой попробуем
Давай объебосе
Валяться по полу.
Святослав курил прямо в комнате.
Хочешь мы тебя с корешем
свяжем на этой койке?
Главное я не вру.
Да ладно он же друг.
Чей-то динамик, может, его, а может Алёны. Та курила, голая, золотисто-розовая в первых лучах подступающего утра. И ее белые вальяжно раскинутые ноги мнились бесконечно длинными.
«Я хочу к тебе»
«Я хочу к тебе»
Святослав, наконец, нащупал вейп. Но он не спасал. Шумная затяжка. Ещё одна. Ему бы поехать домой. Но он зачем-то идет за этим насквозь светящимся божеством на диван, зачем-то целует ее в шею.
«Я хочу к тебе»
«Я хочу к тебе»
«Твоё сердце услышать»
Он засыпает даже под назойливое, со всех сторон слепящее солнце. А Алёна, задернув шторы, выпускает пар в потолок на соседней подушке. Невкусная, кстати, жижа. Банан и, кажется, арбуз. И нравится ему эта приторная дрянь?
Солнце золотит через щербинку штор крепкое, в редких волосках плечо. Чужое совершенно. Она затягивается снова. Не так – нет.
Солнце золотит и без того выцветшие волосы. “Всё лето на жаре проработал. Весь черный теперь!” – восторгается он. Знойный день тает на нескончаемой бетонной полоске, ограждающей набережную, тенями отступает по выложенной плитке. “Жарко!” – ноет Алёна. “Может, домой пойдём?” “Жарко? Тебе жарко?!”Он срывает с нее кепку, брызгает водой из бутылки. “Ты что делаешь?” – визжит.
Пахнет пончиками и, сливочно, от какой-то проходящей девчонки, мороженым. “Тебе лучше?” Алёна размазывает пальцами остатки туши. “Да, спасибо, мой герой!”
“Брось, ну ты что? Обижаешь? Ну Алёна!”
В тот день всегда вонючая река – почти море. А они почти бесконечны. Мелят какую-то чепуху, берет ее за руку.
Качели взлетали вверх. Проносились над землей. Вверх, вниз, вверх, вниз. А рядом кто-то совсем другой, уже не она, ей уже не 16. Она не взлетает высоко и то и дело тискает сложенные на потертых джинсах ладони. Что с нами стало? Рядом с ней чужое тело, но она помнит тот номер наизусть. Просто чтобы никогда не позвонить.
Отложить вейп. Спящего Святослава терзают холодом гонимые мурашки.
– Просыпайся! – тормошит его Алёна. – Уже почти 8.
– Не…ну не на-до, – пережевывает он.
– Просыпайся, мама вернется в 8.
Полусонный он заскакивает в душ и почти вновь засыпает в теплой воде, по инерции прижимая к стенкам тоже сонную Алёну. Она отдается струям, тонет в них, ещё пьяная, забывает обо всем, и тогда он со смехом врубает холодную.
Она зачем-то кусается, мерзко, больно, как будто щиплет, и визжит каждый раз, когда он переключает воду, а ещё слишком громко хохочет, так, что ее полузвериные вскрики ещё долго дрожат у него под кожей.
Когда Свят садится в такси, Алёна отчего-то даже не сомневается, что он позвонит.