– Что у тебя случилось?
Всхлипы сыпались, как выстрелы, резанные, надрывные.
– Нат, позвони лучше Святу, – всё-таки огрызнулся Серый.
– Пожалуйста, – вновь зашипели. – Я не могу… Не могу… Приезжай, пожалуйста, а… Прямо сейчас…
– Нат, – отчеканил Серый; салфетка порвалась в пальцах. – Я сегодня никак не могу.
– Вот как, – мольбы как отрезало, словно микрофон перехватило другое, хладнокровное абсолютно существо. – Ну тогда не приезжай. Я же для тебя ничего не значу. Но мне…, – всё же чуть сорвалась, – мне приятно было тебя знать. Прощай.
Отключилась. Раньше чем с ревущим “Сукаааа!” экран встретился с греющимися над голой коридорной лампой поблекшими цветами и пребольно, уже в самом низу, пошел мелкой сеточкой.
“**аный в рот б***ь! Какой же п***ец!” – орать. “Е***ый п***ец!” Едва не порвав, надеть куртку. Кроссовок, кроссовок, шнурки, свет. Очумелое сердце надрывалась в ушах, пока он сбегал по лестнице.
Тот же пуховик, джинсы, взгляд. Только бородки нет. Это и неважно, конечно. Первый же вскрик домофона – предательская машина времени – вынес его в год назад.
Такси, как назло, не назначалось. Он выбрался кое-как, покачивающийся, нетрезвый, тогда ещё девятнадцатилетний, на более-менее живую улицу и заскочил в последний трамвай. Тот только что выгрузил на остановке тоненькую невзрачную женщину.
– Молодой человек, мы едем уже до конечной. Никого не берем, – брюзжала кондукторша, напирая на него мощной, вздымающейся грудью.
– Так мне туда и надо, – настаивал он.
А сердце его перекатывалось вслед за колесами – ну быстрее же, быстрее – пока одноокий, кусочно плавящий ночь металлический червь по скрежетом полз в никуда.
– Вот здесь, пожалуйста, остановите.
Не считает – сует больше, чем нужно, вообще сколько есть. Вываливается из моментально пыхнувшего прочь теплого, проглядного насквозь островка. Всё черное: дорога, остановка, дома и тротуары. Тут не Эльск совсем. Мрачная усыпальница штампованных жизней. Все дома двухэтажные. Почти все – коммуналки. Не бежать – шустро идти. Не тревожить чтобы не спящую третьи сутки троицу у продуктового или, того хуже, воющую осеннюю стаю.
“Ну давай. Давай, возьми трубку”, – уговаривает он гудки. Но туда, где обитает Нат, не эта, настоящая Нат, их со Святом так и несбытая любовь, они давно уже не доходят.
Он помнит ещё адрес, срезающую тропку у табачного ларька. Бесколесая девятка во дворе, семейные обвиняющие матюки первого этажа. “И как я пошла за тебя? Алкаш проклятый?”
Клялся же, что никогда больше… Но долбит и долбит в дверь кулаком, ногой. “Нат! Нат, открой!” Выметается только старуха напротив, прямиком из фильма ужасов: насквозь видимая ночнушка, сухие, по-девичьи заплетенные космы и мертвяцкий череп, постепенно преобладающий над обвисшими тканями.
– Чего стучишь? Не хочет девка тебя видеть, вот и не открывает.
– Шли бы вы спать. Время уже позднее, – советует Серый.
– Тьфу на тебя, – беззлобно отзывается бабка.
Только в фильмах двери выбиваются на раз-два. В реальности же он под прикрытием кем-то вывернутой лампочки мучает древний замок чьей-то залежавшейся в рюкзаке шпилькой. Чуть-чуть не дается… В неуютной подъездной черноте, с медленно отступающим в головную боль опьянением, всё это мнится совершенно нереальным. Пропускающее путешествие клеенчатой обивки, крохотный огонек впереди.
Нат заперта на шаткий шпингалет в ванной. Назад и с хорошего пинка. Она лежит голая, угловатая – под каре стриженная уродливая кукла. Запястье, как алые ленты, растекаются по воде. А рядом всё ещё караулит дешевая самая бутылка бальзама. Просто так. Чтоб не больно было.
Успел.
– Серый…
Мутные всегда глаза – зеленое болото, из которого она всё ещё его узнает.
– Ты дурная что ли!? – вопит он.
Легко, как игрушку, берет ее на руки. Скелетообразная, непривлекательная совсем, Нат особо не сопротивляется.
Да и она всё неправильно сделала. Несмертельно. Глупая курва.
Бинтов нет, конечно. Он мотает запястья лоскутами со своей любимой футболки. Нат ещё долго не двигается, полностью обнаженная – почти бесполый скелет, согбенный, с апатично разведенными коленями.
Ему не верится, что эту девчонку он знает всю жизнь. Ему не верится, что когда-то был в нее влюблен. Ему до конца не верится, что это всё ещё она.
– Неужели он того стоит? – спрашивает Серый.
– Стоит, – шепчет Нат.
Серый накидывает ей на плечи одеяло.
— Всего стоит.
Тут всё набрасывается на нее разом: огромные горячие пальцы, тугие красные бинты, жжение перекиси под ними, холод. И она, наконец, плачет.