Ему 44. Даже не 45. А Вике 18. Только не дедушкой. Только не в 18. Подумав, он накинул ещё 2000 сверху.
– Мы будем тебе каждый день звонить…
– Чтоб пока нас нет, никого домой не водила, – тараторила оба до какой-то не разбираемой каши.
– Если что суп в холодильнике. Я еще голубцы приготовила и…
– Если я узнаю, что этот твой парень…
Гремели у нее в ушах, спотыкались о порог громоздкими безвкусными чемоданами. Потом также шумно, горячо расцеловали в щеки. И до самого лифта не стихали: “Если что сразу звони”, “Не забывай ключи, а то домой не попадешь”, “Не сиди в телефоне до ночи”, “Мама Алёны обещала заходить…” Оборвалось резко, и Вика очутилась в непривычно блаженной тишине.
«Они уже должны сесть в самолет»
«Я ещё занят», – отписался Серый.
“Сразу к тебе как освобожусь”.
Расстояние от него и до рая пролегло через так и не кончившийся ремонт Надежды Викторовны. И хотя они с Росомахой зарекались никогда, никогда больше… Она явилась с тремя, четырьмя, пятью: “Да кто там а?! Серый, посмотри!” – трелями звонка, по-выходному отдохнувшая, с жидким зимним солнцем за плечами и самым настоящим, золотистым – в плетеном, похожем на женскую прическу, лимонном пироге. “Здравствуйте, мальчики…” Полезное очень, типично педагогическое умение настаивать на своем. Да что вам стоит, в конце концов? А я вам и 500 рублей дам.
– Да что вы, – нестройно отозвались Серый с Лехой. – Это вовсе не обязательно.
Обязательно только – быть человеком. А у них с дочкой бы кран заменить, да диван новый собрать, да… “Спасибо, спасибо мальчики!” – благодарила Надежда Викторовна.
От него до рая – весь в стружке пакетик мелких шурупов.
«Тут фигня делов осталось, – уведомлял Серый.
«Ща с диваном тут закончим, схожу в душ и к тебе»
Диван как-то незаметно размножился до плоского, ожидающего в спеленутой скотчем картонке комода и капризной китайской люстры – конструктор из трубочек и проводов. Ещё более необъятная, чем в прошлый раз, надеждо-викторовская Доча верещит: “Не сыпьте мне стружку на ковер”. Серый глух совершенно: за всем этим уже проступают широкоплечие тени зеркального шкафа и тонкие холмистые – всего-навсего след отсеченного крыла – лопатки над розовом хлопковым топиком. Может быть, наконец сегодня? “Душно как, – откуда-то извне возмущается Росомаха. – Откройте хотя бы окно. Дышать же невозможно”.
“Ты где?”
“Уже девятый час”
“Мне в школу завтра”
Осиротевшая трешка шепталась о шаркащихся отцовских тапочках, маминой парящей, тихой – тише, чем клубящаяся чернота по углам, походке. Раньше никогда, ни разу не оставляли ее надолго одну. Странно, пугающе, невероятно.
“Да ладно не жди”, – ответил Серый.
“Ложись”
“Завтра увидимся”.
Ей не хотелось завтра. Нет – не упустить даже одну ночь.
“Да приезжай”
“Останешься здесь”
“Я до 12 точно не лягу”.
“Отпишусь, как выйду”, – отозвался Серый.
В ожидании она взялась за недобитый эпилог “Войны и мира”. Но тот сегодня даже не нагонял сон – просто не читался. Потому что на тщетно поглощаемые книжные слова накладывались почему-то некнижные совершенно картинки: дурманящий запах резковатого парфюма, вон там, под ключицами, зеленоватый дракон на изнеженном молочном бедре, побежденная пижамка. Ты хочешь этого? Правда, хочешь?
Неаппетитно раскрытая книжка так и осталось на полу.
“М-да, мать, – сказала бы Света. – Это называется гормоны”. Таким своим неуместным, всегда ироничным голосом.
Чересчур. Чересчур быстро и чересчур рано. Ещё рано. Вика, подбирая шортики покороче, прятала эти мысли от самой себя. Но они всё лезли, распускались внутри, как цветы, яркие, сладкие до скрежета зубов. Свидание за свиданием. Мучительные – обыкновенные самые сорняки. Чушь какая… Я же не шалава последняя. Мы встречаемся один, два, три почти месяца. Три. Много или мало?
Как-то, совсем недавно во сне… Во сне противиться стало невозможно. Всё было приторным, реальным – щекотные невесомые лепестки, смыкающаяся широкая спина над белой простынью. Вдох. Жаркая игра исторгаемых легкими воздуха. 4 часа утра. Она подрывается, вспотевшая, вся истыканная болезненными цветочными шипами – непонятное нетерпение, которое никак не унять. Не ложится. Тешится новостями в ленте. Понимает, всё и совсем – только бесполезно. Собственное тело походит на непригодный, ненастроенный инструмент, абсолютно фригидный под бездарными руками. Блин, и как парни это делают? Как вообще все это делают?