У нее самой под подолом во всю хозяйничают мурашки.
– Замерзла, – жалуется Вика.
Расколотый фокус мечется то по озябшему асфальту, то по алениным худым лодыжкам с старомодных укороченных ботильонах. Чуть-чуть качает. Алёну, впрочем, тоже. Она в тусклой желтизне вывески – упрощенная, очень грубая картинка, круглолицая, очевидно расчерченная бронзером, а глаза такие детские и пьяные.
– Какая-то ты слабенькая, – констатирует она.
– Ты тоже, – хихикает Вика.
– Я тоже, – соглашается.
Отчего-то это очень смешно. Глупо и шумно, на всю улицу смеяться.
– Знаешь что, – останавливается вдруг Алёна. – Надо больше пить…
– Я больше не буду.
– Почему?
– Не знаю. Я никогда раньше там много не пила. Вообще не пила раньше, – слова льются, легкие, неперекрываемые, минуя начисто фильтры разума. – Что прикольного в том, чтобы быть пьяной и глупой? Безумной и нелепой? Ужраться и блевать в канаве?
– А что прикольного, чтобы быть скучным? – парирует Алёна. – Правильным? Примерным? Что прикольного, чтобы никогда не делать глупости и после ничего не вспоминать?
– Я говорю не о скуке – о ясности разума, – спорит Вика. – Можно же вспоминать приятные моменты, а не как ты ужрался, блевал в канаве, а твои друзья снимали тебя на телефон.
– А можно вечно бояться, что ты будешь блевать в канаве и киснуть с вялым фейсом весь вечер. Бояться сделать что-то глупое и смелое и всю жизнь жалеть. В чем кайф быть трусихой, всего бояться и париться, что о тебе подумают? Хочешь напиться – напейся. Обещаю, я не буду снимать тебя на телефон.
Дальше в перемотке. Четыре утра. Полиция у бара из-за драки. Такси. Куда они едут? Мир за окном плывет, сине-серый, с отпечатками отступающих звезд, и Вика плывет вместе с ним. Согревающая ладонь елозит по колену. Алёна выдает: “Пока, ребят!”. И прощальный, до ворчания водителя, хлопок ещё сколько-то висит в воздухе.
– Они с нами не поедут?
– Нет, – отвечает Серый.
Тишина. Глубина. Чёрное неприступное ничто. Вспышка сознания у лифта.
– Вот так, заходи…
– Скажи мне, радость моя, где у тебя ключи? Куда ты их дела?
Вспышка сознания у черного входного коврика. Отчего-то сидит икающая, соблазнительно беззащитная для невыносимых колючих лампочек, прямо на полке с родительскими ботинками. Серый – осторожное, многократное сражение с заедающей молнией – стягивает с нее сапог.
– Б***ь, совсем плохо что ли?
Божественно, райски прохладный кафель. Резинка на волосах. Ее собственная. Точно ее, желтый “телефонный провод”. Но она ее не завязывала. Не завязывала точно.
– Скоро отпустит, – кто-то подбадривающе щупает за плечо.
Сколько она уже тут сидит, а?
– Ну как ты? Нормально всё?
– Я не хочу, – кивнуть на унитаз. – Мне нормально.
– Уверена?
Помоги встать.
Громко, но не вслух. Хотя он всё равно слышит почему-то.
– Идём, алкашня.
Эта новая поза окружающего слабая, неустойчивая, но уже ясная. Кулем на родной диван. Чтобы рывком включиться через несколько часов, в 6 утра, с непомерной, во рту сгоревшей пустыней и всё ещё пьяной.
– Жива?
– Чудом.
Вокруг ещё стоит стремительно иссекающий сумрак. Проснулись синхронно, как по щелчку. Потные и в обнимку.
Хочешь сделать что-то глупое? Сделай. В пуховике ничего. В кармане так и забытой на ковре толстовки тоже.
– Вик, ты куда?
Она, наконец, нащупывает у него в кармане всё ту же серебристую упаковку.
– Я хочу тебя. Прямо сейчас.
Глава 34
Если закрыть глаза, то можно вернуться к началу. Золотистый смех, золотистая комната. Давай никогда с тобой, пожалуйста, не вырастем. Давай навсегда останемся вместе.
Подумать только. Осень. 2017 год. Успеваешь чуть отвернуться и во всех когда-то ваших двориках, обнимательно-поцелуйных подъездах и лавочках, других недолговечных убежищах счастлив теперь кто-то другой? А мы? Слишком тактичные, чтобы оставить хотя бы надпись на стене. Ни одна подворотня не помнит.
Из тех двух недель помнилось только, что она отвратительно готовила. Точнее, никак. Не готовила вовсе. Будто “не уметь” было непреодолимым изъяном. То есть и пытаться нечего.
– Вообще самое время учиться, я тебе помогу, – пообещал Серый.
– Нет, – отнекивалась Вика. – Ну нет, нет, нет.
– Да. Да, да и еще раз да. Нет там ничего сложного.
Сдобный, вскользь даже присыпанный мукой леночкин фартук. Одна-единственная мучившаяся картошка, которую Вика толсто, старательно разделывала овощечисткой добрых 10 минут. Ограненная и мелкая, как камушек, та капнула в кастрюлю. Одна против семи. Серый не выдержал первый.
– Давай я лучше сам. Курицу пока поставь размораживаться. А то с такой скоростью только к утру поедим.