– Ты за базаром следи, – прорычала Алёна, из личины перебравшей леди вылупился кто-то мужеподобный, с налитыми бычьими глазами. – И в зеркало поглядись, прежде чем кого-то молью называть. Авось не разобьется.
Крохотная Эрида выскочила из учительской, легкая и незримая, как добрая питер-пеновская Динь-Динь. Её дурманящая пыльца застигла Тоху, ни в чем на самом деле неповинного, размашистой разгоряченной пощечиной. “Не звони мне больше, придурок!” Ничего не дала объяснить, непререкаемо и яростно, с угрозами кар, смертей и полиции затребовала ее выпустить.
Забившаяся в случайный подлестничный угол Вика, съежившись, ревела. Надрывно, будто кто-то умер. Только сильнее и горестнее от: “Иди сюда! Да что с тобой такое?! Скажи мне наконец!” Вертелась, не давалась и, зажатая всё-таки, словно пойманный текучий котенок, тянула что-то обвинительно-бессвязное.
Финальными жертвами Зеленого Змия стали Свят с Росомахой, пропустившие попросту: первый – едкое словцо, второй – дружеский хук. Тут неэластичные нервишки Михея не стерпели, и он с угнетающим: “Пишите, звоните! Ещё увидимся!” – выставил их всех.
Воскреснуть первой. Душно. Снова отвергнутая алёнина нога дотошной мухой возвращается ей на талию. 6 часов. И водички бы.
В голове будто выкосили всё лишнее, так там чисто и пусто. Лежать. Пытаться отобрать реальность от самовольно дорисованных алкоголем завитков. Жили вместе? Правда? Не послышалось и не приснилось?
В этот раз кинолента целая и полная, без в никуда уводящих оборванных ниточек. Каждое воспоминание можно потискать, прицепить одно к другому, как бусины в колье. Женственное тело гитары к страшненькому «персидскому» ковру, покладистый ровный сумрак учительской к катиному бедру, джинсовому и китоподобному. Собственный потерянный вой к непонимающим, ошалевшим серовским рукам. Как он мог ей врать? Зачем? Как вообще мог посадить за один стол с этой девкой, с каждой из них?
Да и она… Не замечающая ничего беспросветная дура, святая наивность…
В ночи, в максимальном накрытии, всё это кажется по крайней мере концом света, настоящим предательством.
Потом — новая гладкая бусина — краткий, жадный до соплей и слез мороз. «Всё лицо обветришь». “Не подходи! Не трогай!” Принять всё-таки спасительное подношение клетчатого шарфа, чтобы мучиться с ним, стаскивая, в такси. Свят, Алёна и Серый молчат. Она стыдно ритмично икает.
Наконец, ожерелье судорожно рассыпается, брызгая только мутными слепыми пятнами. Где-то внутри оседает слепок трясучей, призрачной, как в смазанном нечаянно ночном режиме, стеклянной люстры. Той самой, что перед ней сейчас. Долгий, уползающий за ней в сон поцелуй в лоб. И Серый исчез совсем.
“По поводу вчерашнего…” Добрых 40 минут “Виктория набирает сообщение…”
Всё, что N-ное количество лет спустя требует самого обыкновенного подвига, мы без напряга делали в 20. Любить, работать, мириться, учиться – на последнее было выкроено совсем уж жалко: 2 дня в неделю и извинительная коробка “Родных простор” – Серый каким-то волшебством совмещал.
– Ты один херню эту не таскай, – в мастерской работали хорошие вполне себе мужики. – Ща помогу.
– Да не надо! Я справлюсь.
– Спину надорвешь. Или грыжу заработаешь.
Не надорвет, не заработает, не… Он же молодой и сильный! Он один может хоть фуру сам разобрать!
Суперспособности досадно сгинули на утро, когда Серый, караулящий крупной смуглой лапой под диван сбежавшие вчерашние носки, не смог эту самую лапу разогнуть. Болело всё, даже то что в силу пресловутых прогулов биологии так и осталось для него безымянным. Пригвоздило в матрасу так, что он сполз только варварской силой воли: надо было в колледж, а после к Вике.
Спустя неделю, впрочем, стало полегче. И с дисциплиной, и с опозданиям, за кои хозяин, под стать коллективу пьющий и неотесанный, мелочно и со смаком штрафовал. “Ты, пацан, не балуй! – предупреждал его здесь и состарившийся механик. – А то скоро не то что ничего не заработаешь – сам ещё Сереге платить будешь! Охо-хо!” Он смеялся совсем как Дед Мороз, с лающей ноткой уже в рак переходящего кашля, ещё долго-долго потом, у Серого в памяти.
На самом деле все они много смеялись, и все были очень-очень хорошие. Такие хорошие, какими могут быть только люди, не видевшие никогда ни великих мыслей, ни великих денег. Целых 3 нерасторопных, беспамятных от усталости да ноющих мышц смены расчехляли собственные зажирелые контейнеры с гречей, рисом, котлетами. “Да ты не стесняйся! Нефиг тебе за всякими там шавурмами бегать! Давай вон, бери ложку!” Серый сам как–то понял и тоже стал носить еду с собой.