Он что-то еще писал, но мир вдруг перешёл на беззвучный режим и разразился совсем игровыми помехами.
Глава 40
У нее никого, ни души на всем свете, кроме них двоих, не было. И они оба ее бросили. Оба.
Дым всюду тянул дурно пахнущие ватные лапы. Одна за другой — часы изменялись помятыми коричневыми окурками в чайно-сервизном блюдце. Не курить невозможно. Не смотреть невозможно. И они оба курили и смотрели.
Смерть вернула ей всё, что позаимствовала жизнь: незакрашенный медный огонек у корней, рыжие, до самых бровей полумесяцы сомкнутых ресниц. “Ну кукла! Кукла! – восхищалась соседская сама собой взявшаяся бабулька. – Как будто вот-вот глаза откроет – прости Господи ее грешную!”
Чёрт бы ее побрал! И откуда тут только взялась!
– Уходите! – настаивал Свят. – Идите домой!.. Вон я сказал!
Все, ВСЕ вон!
Он нашел ее первым, Свят, вчера. Сам толком не успел понять: совсем чуть-чуть холодная и размякшая от воды, но живая, точно живая. Живая же? Тряхнуть, и подбородок дернулся, как у куклы на ниточке, из-под внезапно восковых век та же глянцевая зелень, только теперь пустая, как бутылочное стекло. За ним – больше никого. “Нат? Нат?! Слышишь меня!?”
В черноте вырезанная рамка – дверной проем, скользкий, мокрый от брызг, очерченный, будто клеточки для игры в морской бой, кафель. “Нат! Слышишь?!” Он так и стоял на коленях, так и тряс, умолял ее…
Дальше все набросились разом: врачи, полиция, понятые, любопытные какие-то подъездные зеваки. Непременный стервятник из похоронного бюро. “Очевидно, передозировка”, – мимоходом обронила полнеющая немолодая врачиха. Нащупывали навечно оборванный пульс, фотографировали, выколупывали из него, кто, кем приходится покойной, как сюда попал, просто глазели, мерзко и любопытно, на нечаянные вещи как на музейные экспонаты. Смолкли наконец как улей, и Свят, прокряхтевший разом всеми тремя допотопными щеколдами, остался один в ее осиротевшей квартире.
Кругом всё было облапанное, переставленное, потоптанное и попросту мертвое. В ванной всё еще утробно вслипывал слив, на сыром коврике блестел коричневатый весенний след огромного 45-го размера, но это так, конечно, на глаз. Свят взялся за пыльную пачку на замусоренном кухонном подоконнике и до самого прихода Серого периодически и особенно страшно в тишине повторял: «Мерва. Очевидно, передозировка. Мертва».
Они оба не верили, не могли поверить. Ни когда наутро забрали ее, белую, окончательно помолодевшую до своей пятнадцатилетей версии, ни когда красный бархат настойчиво накрыл ее, ни даже когда раздался молоток. Нет, нет, нет. Только не молоток.
На мартовском небе хозяйничал некий белокрылый стажёр, должно быть, безуспешно пытавшийся вылепить что-то из сырого теста туч. Ни выходило ничего: не поделившие яблоко красавицы, мрачный раскольниковский топор, хорошенькая набоковская Ада — всё растягивалось в ситцевую дымку и вдруг расплакалась прямо на головы. Синхронно почти с их с Серым сверкающими слезами.
Народу было мало, и вскоре они вновь остались вдвоем. Вернее, втроем. Обжигающий и угрюмый в грозовом рельефности дня бычок всё не таял под хлесткими, непрерывно ускорящимися струями. Гонит, негодяйка. Не хочет, чтоб тут стояли. Не хочешь же?!
К счастью, никто не ответил. За притворенной дверцей небытья было глухо, и не принимали посетителей. Только что-то рычаще и оглушительно раскололось в вышине. А детские кружевные колготки, их детсадовский столик – укрытие, пушистая, будто нарисованная иллюстратором копна на его разом заледеневшем тщедушном плече – всё вполне уместилось в легкий деревянный крест. Никогда больше не повторится. Не исправится. Не забудется… Не. Бессердечное “не”, за которым нельзя даже попросить прощения.
“Умерла”, – Свят теребил эту мысль, обходил со всех сторон, так что не заметил, как докурил до фильтра. Откуда-то изнутри словно вытянули точку опоры, и он, хрупкий, готовый рассыпаться, растерял по пути назад и тщетный, бесполезный серовский хлопок, и неестественно зеленые, словно накаченные неправдоподобными телефонными фильтрами, кладбищенские елки.
“Мне жаль вашу подругу”, – писала Алёна.
“Увидела у Кати на стене”
“Вы с ней хорошо общались?”
Отправлено в 17:31.
“Свят, ты где?”
17:58.
“Ты занят что ли?”
18:20.
Занят. Смертельно занят от потолка до дивана. Тем чтобы натужно, истерически хохотать, перекатываясь на онемелые бока. Чтобы разворошить наконец туго набитую шкатулку, где смех, зелено-золотистый, с мазком персикового компота след первого поцелуя и кружевная, распадающаяся вблизи мечта вместе поступить в универ. Абсолютно и полностью его на самом деле: его мечта, его план, постоянно его ответы на ее девственных экзаменационных бланках. Да и Нат его. Тогда он уж в этом не сомневался. Ведь она была ладно и мастерски скроена под него: идеальной длины пальцы, на целую фалангу меньше серовских, точь-в-точь как его, мифический живот, обязательный отчего-то у всех худых девушек, который при объятии идеально стыковался с его впалым. А ещё пустота. Тонкая и соблазнительная выемка внутри, куда он мог – с каким же интересом она смотрела, как на самое настоящее божество – складывать собственные мысли и отрывки книг.