– А ты, я гляжу, борзый?! – распласталось в воздухе, как смачный харчок. – Х**и съ***ваешь-то? Ссышь?
Среднего роста, среднего сложения, средней русости и средних лет – этот мужичок чем-то походил на лягушонка. В потрескавшейся, некогда дорогой кожанке, лысеющий, с наглыми и налитыми зенками и такими же подшофе дружками.
– Ща ты зассышь! – быканул Серый, и чуть вытянутое смуглое лицо сделалось словно острее, как у пригнувшегося для прыжка кота.
– Серый, пойдем! – потянув зашуршавший рукав, взмолилась Вика.
– Чё сказал? – сплюнул один из дружков.
Оба, после одинаково штампованные в памяти, были укомплектованы желтыми, с пушащейся у крышки пеной, полторашками.
– Ты ближе подойди, сосунок! – продолжил Лягушонок, намеревавшийся, как в какой-нибудь игре, выбить на халяву дополнительные очки авторитета. – Или за деваху свою спрятался?
Раскрывшаяся вспотевшая викина ладошка. Шаг. Смачный толчок плечом.
– Эй, пацаны, пацаны, вы чего?! – спохватился кто-то.
– Не надо! – слишком жалобно и музыкально повторила Вика, будто маленькая девочка, дергающая за штанину большого и непослушного взрослого. – Пойдем домой!
Не ударит – точно не ударит. Он был доверху полон разбитной злобной самоуверенности, этот обрюзглый тридцатипятилетний Лягушонок. Да и Серый, если честно, не собирался…
– А шалаву свою малолетнюю ты…
Мазок пространства шмыгнул, неуловимый, тяжелый, вернувший его по мановению к носкам своих остроносых туфель. И Лягушонок инстинктивно потер адово загоревшийся нос, отпечатавшийся на кисти кровавой поволокой. Не упал.
– Ах ты, сука! – взревел, от ярости оросив оппонента слюной.
Потрясывающийся, травмоопасно сжатый кулак, блок. “Серый!” Но было поздно, увы.
– Е***ь! – выдавил кто-то из дружков.
Мужичок разложился на тротуаре, как самая настоящая раздавленная лягушка. Всего-навсего досадная сила случая. Под кругом огороженной редкими волосками головой разбегалась страшное винно-темное пятно.
Дальше и Серый, и Вика помнили плохо. Первый – только страшно сомкнутые веки, только густое, живое, теплое-теплое под рукой. “Ну же очнись, мужик! Давай!” А вторая вцепилась в Серого так сильно, что ни форменно-синий парнек, почти их ровесник, ни с разъевшимся, совершенно кошачьим лицом дядька в отделении не мог оттащить. За себя было не жутко совсем, ни капельки, ни в неспешно скользящей сине-белой машине, ни в банальном, из бумаг и оранжевого ДСП, кабинетике следователя. Вообще почему-то на поверхности не осталось ни мысли, только первобытный безымянный инстинкт. Не выпущу, нет. Не отдам. Скорее, сама умру.
“Повезло вам, – сообщил следователь. – Жив ваш приятель.”
Сжатый ледяной ком всё ещё теснился внутри, когда приехала, да что там – прилетела Леночка.
Надо же! Цела. Цела, спасибо, Господи! Всё на месте, ни царапины, ни синяка.
– Идем, дочь. Поехали домой.
Только тогда на секунду уступила мертвая хватка и тут же заново впилась в серовский рукав.
– Идем, Вика! – жестче повторила Леночка.
– А Серёжа…
– Спирин тоже пока свободен, – комично подыграл следователь, выходя в коридор и перебирая на ходу очередную макулатуру.
– Поехали домой, – уже процедила Леночка, будто выжимая до предела некую внутреннюю педаль. – Немедленно.
– Елена Евгеньевна, позвольте объяснить…
Но Леночка уже тащила Вику к выходу, как тигрица в зубах сопротивляющееся дитя.
– Ты уже достаточно сделал! – отрезала Леночка.
Серый Каршкай отъехал от отделения полиции, бросив его в резко похолодевшей ночи.
Глава 42
“Ничего страшного”
“Она отойдет”
“В прошлый раз же отошла”.
Под прерывистый рев терзаемого двигателя вилось: “О чем вообще думала?”, “...чтобы вы сходили в кино, а не нажрались…”, “Ты видела, что они все пьяные…” “...мог убить человека”.
– Но не убил же, – механически оправдалась Вика.
Остальное пропустила, как неприятный рой летне-вечерней мошкары.
Леночка и правда отошла, только аж через полторы недели. Когда полицейская кутерьма разрешилась одним возродившимся в больнице, с похмельем и забинтованной, как обряженное пасхальное яйцо, головой гражданином. Тот претензий не имел, да и сам, по правде, искал куда бы пристроить неуместные, никому не нужные извинения. Когда Витя прилетел домой, а вся эта история была разлита по стопкам и обсмакована заново. “Это ты его, конечно, правильно. Нечего рот открывать на девчонку. Напился, значит, так веди себя достойно”. Легкое, без предупреждения “цок”, и Серый снова оказался прощен.
Близились самые лучшие, самые сладкие вечера, тихим эхом позванивающие молодостью и счастьем в непрогретом воздухе. Ждать их можно было, посапывая под викиным велюровым, тяжёлым от кондиционера и духов пледиком. В ногах, как счастливейший из псов. В разом гаснущей мастерской, от “Пока, мужики!” до тяжкого, с усилием поворота ключа, после которого – стеклянно поддернутые лужи, углы расставивших ноги уродливых фонарей – бессменных согладатаев, панельки, панельки, панельки. Рельефные, как шоколадная плитка или отчего-то одноцветно-серый детский конструктор. Ямы, пробоины, многоточием обрывающийся асфальт там, где Серый срезал путь к остановке. Холодно. До мурашек.