Завтра – праздник, перекрытые улицы и салют. Намылились, само собой, всей компанией, той самой, что теперь только в архиве Нельзяграма.
Площадь огородили. У бдящих с двух сторон металлических рамок безликие и расторопные полицейские обшаривали рюкзаки. Ликвидировали наивный с апельсиновым соком смешанный сэм в катиной сумке и даже сувенирный “фанфурик” Finlandia. “Отдайте!” – возмущалась Алёна. “При выходе вернем!” – гикнули вслед.
Никогда не старящаяся музыка возносилась прямиком в сорок пятый. Легконогая “Катюша”, торжественный Лещенко с громыхающим “Это День Пооообеды!”. Змейкой нырять в толпу. Знакомые, одногруппники с теха или универа, раздобревшие папаши с детьми на плечах. Вика с одной стороны держится за Серого, с другой – за Алёну, как в детстве сразу за две оберегающих руки.
– Во сколько салют? – спрашивает кто-то.
– В без пяти десять, – отвечает Алёна.
– Значит, ровно в 20 будет, – комментирует Свят.
– А знаете че! – Росомаха, самый приспособленный, чтобы не мучиться с осмотрами, пронес добрые пол литра спирта сразу в себе. – Я **ать что взял!
Все, впрочем, кроме Алёны с Викой, которых после поучительной леночкиной лекции выпустили из дома последними, немногим от него отставали. Особенно Серый.
– О, а че там?! – изумился он.
– Хлопушка, с Нового года осталась, – похвастался тот. – Сегодня после салюта…
– О, дай посмотреть!
Вика с Серым наклонились почти одновременно, и тут с характерным “чпок” выпрыгнула крышка.
– А знаете! Знаете что, мужики!
Так и запомнила Леночка, словно время вырезало там характерную неровную рамку: застолье, опять и снова на ее кухне, окосевшие и порозовевшие офицерские морды и Витю со стопкой в руке.
– За Победу! За Великую Победу!
– Давайте, мужики!
Разошлись всё-таки быстро, так что, наблюдая, как последний гость, заваливаясь в бок, борется с тесным ботинком, Леночка даже пропустила витино молниеносное, с кратким вскриком пружин приземление. Вот прямо в джинсах и рубашке. Даже не разделся а.
Чтобы побороться со штанами, Леночка принялась за ремень, и телефон выскользнул сам собой. Попросился будто ей в руки.
Что она там может найти, Господи? Второй раз абсолютно и точно ничего. 050680. “Неверный пароль”. Тело сработало раньше, словно знало и так: и сердце в ушах, и набухший, заострившийся ком во рту. Раньше, за секунду до наступления мыслей она прижала к датчику безжизненный палец.
“А ты как?”
“Да, я звонила”
“Знаю, что нельзя звонить”
“Просто хотела тебя услышать”
“Юлька по тебе скучает”
“Я ей сказала, что ты к нам приедешь”
“Если будет хорошо себя вести”
“На ее День Рождения”.
Она читала и слышала ее голос, молодой, ласковый, надеющийся.
“Тоже скучаю по вам”
“Приехать пока не могу”
“Там дальше посмотрим”
“Ладно, мне пора”
Когда он это писал, интересно? В семейниках на туалете, в этой мужской “комнатке отдохновения” спасаясь от дочери и жены, пуская там кому-то поцелуйные смайлики и романные клятвы. Ублюдок.
Второй раз не так больно, правда. Второй раз уже яростно и смешно, словно в животе вздрагивает вышедший из строя искрящийся двигатель. Не слезы – брызги масла, издержки навернувшегося механизма. Она замахнулась его же смартфоном, но в этот самый миг запищал ее собственный.
Гудение лифта. Едва увернувшийся от соседской “Тианы” бампер. 40, 60, 70 – пустая улица, пустая тишина транслировали напряженный рык.
– Где она?
Так, будто первая попавшаяся медсестричка обязана знать.
Цокот сапог, бездушный коридор. Слёзы, как картинка с выключенным звуком, совершенно незамеченные, забирались под распахнутый воротник. Внутри разносились отбойные молотки.
– Вика! Вика! – перекрикивая их, звала Леночка. – Вика!
С согбенными плечами и сине-фиолетовой, совершенно гуашевой гематомой под левым глазом – благо целым, хоть слезящимся и краснющим – та ждала на кушетке. “Зрение не повреждено, только лед приложить и…”, – принялся успокаивать доктор. Но Леночка ни слова не слышала.
– Елена Евгеньевна…, – подал голос Серый.
– Ты! – проревела Леночка.