Иван Дмитриевич посадил воришку в мешок и куда-то унёс. Больше я этого кота не видел.
Дня через три дед сказал:
— Пораньше ложись спать. Завтра пойдём. Подниму ни свет ни заря.
Я не стал спрашивать, куда мы пойдём завтра. Это было ясно и так. Иван Дмитриевич разбудил меня, когда было ещё совсем темно. Наши сборы отняли немного времени. Выпив по кружке молока, мы взяли сеть, моток шпагата, большую клетку — садок, другую — маленькую с чижиком, несколько мешочков с разным зерном, лопатку, топорик и вышли на улицу. Было тихо и прохладно. На тёмном небе сияли крупные звёзды, а у самого горизонта обозначилась светлая полоска.
Через час пришли на место ловли. Зорька чуть подрумянила восточную сторону небосвода. В полумраке я с трудом разглядел небольшую поляну, окружённую кустарником и соснами, вперемежку с редкими берёзами.
Дед ловко раскинул сеть над расчищенной от травы квадратной площадкой — точко́м, насыпал под неё конопляного семени, проса, овса, гороха и подсолнечных семечек. В середину площадки он вбил колышек и привязал к нему короткой бечёвкой чижа — для приманки. Всё это старый птицелов проделал быстро и затем поманил меня за собой в кусты. Здесь мы и спрятались.
— Теперь лежи и не дыши, — и седеющие лохматые брови деда сошлись над переносицей, — иначе всё дело испортишь. В другой раз уж не возьму. Да ещё уши надеру. Так и знай.
Опять на его стареньком сморщенном лице мелькнула знакомая усмешка, а я невольно поглубже натянул фуражку, пряча под ней кончики ушей.
Мы лежали тихо. Пахло увядающими травами, грибами и сырой землёй. Стоило мне пошевелиться, как Иван Дмитриевич молча и грозно косил в мою сторону глазами. Говорить он боялся, да и не надо было: я отлично понимал его без слов.
С каждой минутой в лесу становилось светлее. Сквозь кусты, прикрывавшие нас, хорошо был виден чижик. Он прыгал по точку́, посвистывал и время от времени что-то склёвывал. С восходом солнца на поляну стали слетаться птицы. Одни сразу же смело лезли под сеть к чижику, другие сначала садились в отдалении, приглядывались, а потом осторожно перелетали ближе.
Дед взял в руку конец бечёвки от сети и весь как-то напрягся. Глаза его загорелись охотничьим азартом.
Птиц на точо́к слеталось всё больше. Я уже научился различать их. Зяблики, синицы, чижи, щеглы — каких там только не было. Вот-вот сеть накроет их и новая партия пернатых невольников попадёт в пустующие клетки старого птицелова. А что ждёт их там — я хорошо знал. И вот сейчас, на моих глазах… Нет, нет, этою допустить нельзя! А порка, обещанная дедом, а скандал на весь дом? Ну и пусть! Птицы должны летать! Без них скучно, неуютно в любом самом зелёном и пышном лесу…
Я украдкой взглянул на Ивана Дмитриевича. Его рука, державшая бечёвку, слегка дрожала. Одно движение этой руки и сеть упадёт. Медлить нельзя. Вот дед уже чуть подтянул бечеву. Ещё минута и будет поздно.
Я приподнялся, сложил ладони рупором:
— Ого-го-о-о! Кышь, кышь!
В ту же секунду дед огрел меня звонкой оплеухой. Я громко заревел и побежал через поляну, ломая кусты, распугивая птиц, которые ещё не улетели с точка. Велел мне неслась брань разъярённого старика.
Так закончилась моя первая и последняя охота за пернатыми певцами.
В тот день, несмотря на скандал (старик пожаловался матери), я чувствовал себя героем и мечтал о новом подвиге. И тут пришло неожиданное решение — освободить всех пернатых невольников. Всех до последнего! Конечно, мне опять попадёт за это, и ещё как… А может… я уговорю деда больше не ловить птиц? Только надо хорошо объяснить, и он поймёт, он ведь добрый и умный.
Вечером, когда все улеглись спать и в доме наступила тишина, я вылез через окно в сад, открыл дверцы всех клеток, а потом то же самое проделал и во дворе. Выпустив на волю всех пернатых певцов, я, довольный, тихонько, тем же путём, вернулся в свою комнату, забрался в постель и спокойно уснул…
Но что было утром! Голос разгневанного деда гремел по всему дому. Он открыто подозревал меня, хотя и поносил «неизвестного» злодея на чём свет стоит, обещал, если дознается, оборвать уши и выдрать крапивой. Где уж тут было объясняться с ним…
Вызванный на допрос в присутствии матери, я краснел, сопел и молчал. Не хотелось врать, но и признаться побоялся: крапива — это не шутка.
Иван Дмитриевич едва не слёг в постель, так он горевал о своих птицах. Несколько дней дед ходил хмурый, косо посматривал на меня, а потом перестал сердиться — ведь я был его единственным внуком. Постепенно эта история забылась.