Появился, чиновно горбясь, Валерий Михайлович, ещё издали махая рукой: мол, пора, мол, зовут.
— Пора так пора, — сказал Денисов, сразу побледнев, зрачки даже у него побелели. Нет, то была бледность не испугавшегося, а на что‑то решившегося человека. Подышал вот тополиным воздухом и решился.
Совет собрался в небольшом зале второго этажа. Что тут было раньше? Танцы устраивались? Банкеты? Потолок свысока загадочные строил рожи своими лепнинами. Эти лепнины–маски понагляделись и понаслушались. У них были скверные лица очень осведомлённых чиновников времён какого‑нибудь Суллы. Они были все на одно лицо, как люди незнакомого племени, и все разные, если приглядеться.
Из своего угла, снова затонув в кресле, Леонид только и делал, что приглядывался. Немаловажным событием в жизни был для него этот художественный совет. Он знал, что запомнит его до конца своих дней. Провалы запоминаются. И помнится, когда бывало тебе очень стыдно, очень тошно. А когда радостно бывало — это в памяти удерживается не всегда. Радость, удача воспринимаются как должное. Так уж устроен человек.
Совет открыл министр. Он куда‑то торопился. Он заговорил, а глаза его уже искали наикратчайшую дорогу к выходу, прокладывали своему владельцу путь между креслами и вспоминали всю дорогу по мраморной лестнице, по коридору и через двор к машине. Там, в конце пути этой машины, ожидалось нечто важное. Здесь же всё было неважным. Собственно говоря, никакой особой возни с этой картиной не предвиделось: просто слабая картина.
Проговорив несколько слов вступления, министр, продолжая стоять, повёл рукой, предлагая членам совета высказаться. Движение руки было торопливым и небрежным. В этом движении куда определённее, чем в словах, была дана оценка картине.
Наголо бритый человек, бровастый, с круглым симпатичным лицом умного весельчака, первым пожелал обратить жест в слово.
— Дело ясное, фильм удручающе плох, — сказал он напористо и весело. — Как‑то дерзновенно плох. — Он чуть поубавил напор, ему стало жаль людей, забившихся в угол, он решил их утешить: — Это бывает, бывает… В искусстве нет торных дорожек.
Улыбкой, изломом бровей он попросил у своих коллег снисхождения за столь тривиальную фразу.
Дама со строгим лицом, строго одетая, строго причёсанная, этакая наставница классической гимназии, глянула на него с осуждением.
— Ну уж хватил — искусство! — Она гневно поднялась. Какая там чопорная классная дама — в ней столько было от трибуна, от женщины митингов и собраний, что в зале просто повеяло если не самой Революцией, то фильмами о той поре. — Никакой пощады подобному ремесленничеству! Никаких скидок и объяснений! Этому фильму место на полке! История рассказана глупейшая, жизнь заласкана! Позор! — Она села, но снова привстала, она ещё не выговорилась, её негодование искало новых слов. — Если эта картина выйдет на экраны, я положу партийный билет!
Теперь она села. Вот так дама!
— Картина может идти в своей республике, — сказал министр, снова поведя рукой, хоть и небрежно, но миролюбиво.
— Нет! — отрезала дама. Этот миролюбивый министр был ей не указ. Где‑то у себя в министерстве она сама себе была указ.
Бритоголовый весёлый человек был писателем и в силу уже своей человековедческой профессии склонен был к снисхождению.
— Может быть, все‑таки послушаем товарищей, — сказал он. — В каких условиях создавался фильм… Неопытные актеры… Сжатые: сроки, может быть…
Он кидал под ноги подсудимым спасательные круги, Леониду даже показалось, что он добро подмигивал, когда говорил. Но, возможно, это был просто тик, заработанный на войне.
— Что ж, пусть товарищи выскажутся, — сказал министр. Он продолжал стоять, прокладывая глазами кратчайший путь к выходу.
Кряхтя, тяжёлый–претяжёлый, поднялся из кресла Бурцев. Сейчас он им скажет! Обо всём. О запрещённых сценариях, о бесчисленных поправках, о простаивающей студии. Он скажет, что отказывался от этого легковесного сценария. Сейчас он их ткнёт носом в их собственную работу.
— Я не кудесник, — сказал Бурцев, широко развёл руки и сел, широко расставив колени и уперев в них кулаки. Вот и вся речь и вся атака!
Министр усмехнулся, кивнув благожелательно Бурцеву, и пошёл от стола к дверям, действительно кратчайшую находя дорогу между креслами.
— На республиканский экран, — сказал он на ходу и как бы походя, но это было решение, во имя которого и собрался совет, это был приговор.