— Я буду протестовать! — вскочила строгая дама. — Этот фильм посмешище над туркменами, над их жизнью!
— Правильно, — глухо проговорил Клыч и ещё что-то сказал, но, от волнения забывшись, по–туркменски.
— Вы со мной согласны?
Клыч поднялся.
— Да.
— Нет! — сказал Денисов. Он тоже поднялся, снова побледнев, как там, у окна. — Нет, все не так просто. Фильм можно и вообще запретить, но все не так просто. Надо понять: и следующий будет таким же. К этому идёт. Когда так мало запускается картин, люди готовы ставить любую дрянь. И почему‑то именно дрянь им и разрешают ставить…
Он был прав!
Да, он был прав, но министра уже в зале не было, члены совета поднялись и тоже потянулись к дверям. Быть не может, но Денисова, кажется, не услышали, его просто не слушали, Чего болтать? Решение состоялось.
Беду постигаешь не когда все свершается, а следом и на пустяке. Человеку отхватило ногу, но он все ещё в неведении, пока не приметит кровь на рельсе.
Валерий Михайлович покинул своих подопечных, не попрощавшись. А он был вежливым, умел быть вежливым. И все поняли, увидев сутулую спину редактора, что с ними стряслась беда. Со всеми вместе и с каждым в отдельности и по–разному.
— Пролетели мои постановочные, — сказал Бурцев. — И вообще — фу!
— Зря сох на жаре, выкладывался, — сказал Углов.
— Лучше бы его совсем запретили, — сказал Клыч. — Стыдно будет по улицам ходить.
Галь и Денисов промолчали. Они были чиновниками, провал фильма для них мог закончиться просто снятием с работы. Их карьера, какой бы там она ни была, могла на этом и оборваться. Галю было полегче, чем Денисову. Галь мог засесть за писание сценариев, никому, впрочем, сейчас не нужных. Денисов, некогда учившийся на режиссёра, но не поставивший ни одного фильма, о творческой работе по нынешним временам не смел и мечтать.
Спустились по мраморным ступеням на первый этаж, примечая множество мелких мелочей, кричавших им: «Провалились! Провалились! Провалились!» Казалось, сам воздух министерский кричал им это. Пустота на лестнице, пустота в коридоре, хоть и шли навстречу люди. Шли‑то шли, но не заговаривали, но отводили глаза, но сворачивали в сторону. Этим людям казалось, что они деликатны, чертовски деликатны, а они стегали, они ранили своим напускным безразличием, они были капельками крови на рельсе.
Навстречу кинулся Птицин, он их ждал возле раздевалки, всё время был тут, пока шла приёмка картины. Он все знал, конечно. Но он был не сторонним в этой истории, хотя сам‑то почти ничего не терял от провала фильма. Он ещё раньше все потерял. Но он так не думал сейчас. Он горевал вместе со всеми. И, смешно, ещё на что‑то надеялся, когда бежал им навстречу. А вдруг да ему наврали, не так и не то сказав.
— Ну, шер ами, водку будем пить или шампанское?
— Водку, — сказал Денисов.
— Ясно… — Птицин поцик, отлетела надежда.
Вышли во двор, миновали проходную, где и вахтёры уже все знали, сидели потупившись, вышли в Гнездниковский, двинулись по нему на улицу Горького.
Улица Горького, улица Горького — дорога славы и бесславия киношников всей страны. Нет такой съёмочной группы, которая бы не продефилировала этой улицей от угла Гнездниковского и до гостиницы «Москва» в день сдачи своей картины министерству. Путь недолог, идут пешком. Идут либо счастливые, либо поверженные во прах. Прохожие узнают иных из актёров, иных из режиссёров. Избранники судьбы, любимцы публики. И верно, иной раз избранники, но иной раз парии.
Сейчас по улице шли парии. Шли изверившиеся в себе люди, павшие духом, разобщённые, с единственной всего и сверлящей мыслью у каждого, злой, коротенькой, безнадёжной. Но, собственно, на что они могли рассчитывать? А на что рассчитывает бедняк, покупающий облигацию трёхпроцентного займа? На выигрыш, на удачу. Светящийся плакат над площадью Пушкина обещает ему сто тысяч!
— Надо послать телеграмму на студию, — сказал Денисов. — Хватит тянуть с этим.
— А не повременить ли? — сказал Птицин. — Может, утрясётся как‑нибудь, рассосется… — Убеждая, он так склонил голову и поднял плечи, словно был громадной птицей, собравшейся спрятать голову под крыло. — Обойдется… Уляжется… А?
— Не утрясётся! — резко сказал Денисов. — Разве что расползётся!
— Не с него спрос, вот и болтает, — недобро глянул на Птицина Углов.
— Стоп, стоп, господа! Сейчас мы все перессоримся! — Бурцев раскинул широко руки, как Спаситель на кресте или милиционер на перекрёстке. — А нам что надо? Нам надобно нервы беречь. Поделюсь секретцем. Случилась неприятность, так? Не вдумывайся, не паникуй. Запри в себе все мысли — и бегом в ближайшую забегаловку. И залпом двести граммов. И все! Нет никакой неприятности! Она ушла в туман. Она где‑то там, далеко, далеко, она не страшная. В итоге нервы разжались, их ничто не терзает. — Старик усмехался, взмахивая ручищами, не поймёшь, шутил или всерьёз говорил, усмехался, лукавый, многоопытный. — Вы знаете, я не пьяница, но в трудные минуты и для убережения нервных клеток… Словом, вон через улицу дверь в прелестнейшее кафе «Отдых». Милости прошу, лекарство за мой счёт.