— Сумасшедшая! — сказал Денисов и так тряхнул телеграммой, что листок надорвался. Вот так счастливчик! — Ну что мне с ней делать?!
Денисов вроде обращался к нему за советом, и Леонид скосил глаза на телеграмму.
— Что‑нибудь стряслось? — спросил он.
— Читайте. — Денисов протянул ему листок, снова надорвав его резким взмахом руки.
«Немедленно возвращайся. Он вызывал меня. Он погубит нас. Мне очень страшно. Жду». Вот что было выклеено из коротких кусков телеграфной ленты, вот что прочитал Леонид. Прочитал и ничего не понял.
— Кто это — он?
— Да Воробьев, ревизор из министерства. Прав оказался Шкалик, этот Воробьев не из тех, чтобы вернуться с пустыми руками. Самолюбивый мастер. Вот и роется уже второй месяц. — Денисов ронял слова, досадливо морщась. Видно было, что ему все это до крайности осточертело, что он с трудом заставляет себя говорить об этом. — Какие‑то нарушения раскопал, какие‑то счета не принимает. Осел у нас был на съёмках, так за осла не хочет принимать счета. Золотой, мол, получается осел. И ещё что‑то, и ещё. Да глупости всё это! Ох, Марьям, ну что за женщина, боже ты мой! «Возвращайся! Он погубит нас! Мне страшно!..» Ну что прикажете делать?
— А почему он её вызвал? — спросил Леонид. — Разве он имеет право?
— Этим ревизорам кажется, что они на все имеют право. Это такая профессия. У каждой профессии есть свои заскоки. И Воробьев с заскоками. Он всех и вся подозревает. Конечно, он не смел этого делать. А сделал. И нагрубил ей, наверное. Фу, как мерзко! — Денисов присел на скамью, понурился и тотчас снова вскинул голову. — И ведь ничего я не могу. Ничего! — Он с тоской смотрел на Леонида. — Ревизора нельзя одёрнуть. Ревизор ведь! Марьям нельзя защитить. Она чужая мне. А тут ещё дома меня атакуют… И все правы, все правы… — Вдруг он рассмеялся, подмигнул беспечно Леониду. — А, обойдётся! Это кому нос вешать, мне— директору студии, на которой поставлен «солнечный фильм»? Нет уж, извините! Нет уж, позвольте мне на все это наплевать! — Он надорвал один из конвертов, достал письмо. — Ну, а в письме какие мне будут приказания? Вот, Лёня, три дня как я из Ашхабада, а уже два письма и телеграмма. Завидуете?
— Не без этого.
— А я вам завидую. Сейчас получите по переводу денежки и закатитесь к каким‑нибудь дружкам. Свободный! Никому ни в чём не подотчётный! Эх, хорошо! Ну, идите, идите, огребайте свои капиталы. Зарплата?
— Да, за два месяца.
— Богач! Идите, Лёня. А мне тут ещё эти письма читать, а потом попробую дозвониться до Ашхабада. Марьям, когда я с ней разговариваю, куда как спокойнее делается. Она верит голосу, больше всего верит голосу.
Получая деньги, Леонид нет–нет да и оглядывался на Денисова. Тот читал, все читал свои письма. Он сгорбился, он старым издали казался. И он хмурился, читая. Счастливая любовь — это тоже великая забота.
На улице начинался дождь. Скверный этот, промозглый осенний дождичек. Будто бы его и нет, капель не видно, какой‑то всего лишь туман в воздухе. Под этим дождём не вымокнешь, но отсыреешь. И уж наверняка затоскуешь. Куда девать себя? К какому теплу, на какой огонёк податься? Леонид остановился на ступенях, спускавшихся от дверей телеграфа, решая, к кому пойти. Можно было пойти к Юре Токмакову, самому близкому другу. Он жил недалеко отсюда, на улице Фурманова. Нет, не хотелось сейчас идти к нему. Наверняка начнётся разговор об Ашхабаде, где Юра побывал года полтора назад, прожил там месяц. А потом пойдёт разговор о кино, и Юра, по обыкновению, станет подсмеиваться над ним, над его пустопорожней киношной жизнью. Что ж, он прав, жизнь и верно пустопорожняя. Но никто не смеет неуважительно говорить о кино, даже самый близкий друг. Нет, он не пойдёт к Юре. Он слишком благополучен, этот Юра. Он верной дорогой идёт. Нельзя сказать, чтобы лёгкой, но верной. Ведь они вместе учились во ВГИКе, но Юра пишет рассказы, наплевал на кино и пишет рассказы, вырабатывается, выписывается в серьёзного писателя, а ты..
Можно было пойти и к другому своему институтскому приятелю, к Коле Пономареву. Нет, и к нему не захотелось идти. Этот станет говорить, говорить, говорить о мировых, о государственных все проблемах, словно его вот прямо завтра призовут управлять страной или целым миром. А он, бедняга, не может управиться с собственной семьёй. Что‑то у него в семье то разлаживается, то налаживается — вечно она в полуразобранном состоянии. Не тянуло к нему.
А может, к Васе Дудину заглянуть? Он жил совсем рядом отсюда, на улице Кирова. Что ж, пойти к нему, к этому счастливчику, который совсем было отказался от своего фильма, а теперь стал привыкать к мысли, что фильм все же получился, что в нём что‑то есть, что‑то есть? Бог с ним, понять его можно, но идти сейчас к нему и радоваться вместе с ним не хотелось.