Первым спохватился Клыч:
— Поздно. Мне пора. Жена ждёт.
Птицин проводил его до двери, будто это Птицин был здесь хозяином. У порога он вдруг обнял Клыча и поцеловал в щеку.
— Клычик, дорогой, — сказал он. — Я ведь с тобой на аэродроме и не поздоровался как следует. Эх, друг, друг… »
Что это с Володей Птициным? Клыч смотрел на него, ничего не понимая, потом улыбнулся ему сочувственно и шагнул в ночь.
— Целуй уж и меня, — сказал Гриша Рухович и тоже пошёл к двери. — Пора, пора спать. Спасибо за угощение, Сергей Петрович.
Птицин обнял Руховича.
— Эх, друг, друг! — сказал за него Гриша и подмигнул Денисову и Марьям.
— Не шути с этим, — строго сказал Птицин. — Ну, ступай.
Только ушёл Рухович, только затихли его шаги за калиткой, как Марьям выскочила из‑за стола и вдруг принялась кричать:
— Смеётесь! Веселитесь! А у этого Воробьева целый портфель набит всякими бумажками против нас! Он с этим портфелем и не расстаётся! Он его под голову кладёт, когда спит! Он нас погубит! Погубит! Он и Бочков!
Денисов тоже вскочил.
— Да перестань ты! Слышишь?! Надоело!
Марьям опешила. Это было новостью для неё — такой его окрик.
— Ах, ты кричишь на меня? — Она заговорила шёпотом. — Вот! Вот уж ты и кричишь на меня! Я так и знала…
Денисов опомнился, быстро подошёл к ней, обнял.
— Прости меня, я очень устал. Страшно устал. Ну что, ну что тебе дался этот человек с портфелем? Завтра же я решительно поговорю с ним. Акт ревизии на стол, и пусть отправляется восвояси!
— О, ты смелый, а я трусиха. — Марьям медленно отвела руки Денисова. — Я боюсь, боюсь… Вот ты уже кричишь на меня… Это он, это из‑за него, да? Ты встревожен?
— Глупости! Марьям, умоляю тебя, довольно об этом. Все письма об этом, все телеграммы об этом. Довольно!
— Хорошо, я больше не буду. — Она покорно склонила голову и вдруг застыла, снова к чему‑то прислушавшись. Слушала, слушала, и удивлением, страхом ширились её глаза. — Слышите? Вы слышите?
Денисов и Птицин прислушались.
— Просто ветер в саду разбушевался, — сказал Денисов. — Ты об этом?
— Нет.
— Это песок в воздухе скрипит, — сказал Птицин. — Все‑таки местечко, я вам доложу.
— Нет, это не песок. Нет, мне почудилось. Спать, спать давайте! Поздно!
— Я заночую у вас на террасе, — сказал Птицин. — Можно? Не хочется брести по городу. Ноги устали, весь устал.
— Ночуй! — разрешила Марьям. — Возьми вот коврик, вот тебе подушка, одеяло. На террасе сегодня только и спать. Душно!
Птицин принял из рук Марьям коврик, подушку, одеяло и стоял нескладный, понурый, глядя поверх вещей на Марьям. И вдруг Марьям тоже глянула на него и чего‑то устыдилась. Лицо у неё пристыженным стало и жалким. О миг последний, запечатлись! Птицин покивал ей, прощая, все прощая, и, мешковато повернувшись, шагнул за порог.
А Марьям, захлопнув рывком дверь, кинулась к тахте, запрокидывая руки, всхлипывая и улыбаясь.
— А ты, ты любишь меня?..
Денисов не ответил. Он курил, отойдя к окну, выходившему во двор, единственному в доме окну без решётки. Курил и смотрел на затянутое пылью ночное небо с большими тусклыми звёздами. Скверно у него было на душе и стыдно. Он прислушался, как кряхтел, укладываясь на террасе, Птицин. Прислушался, как бушевал ветер в саду, оголяя виноградник. Потом Денисов пригасил папиросу и пошёл к Марьям.
— Обними меня… — сохлыми губами шепнула она.
…И он вдруг сжал её и рванул, и она задохнулась в его могучих руках. Но то был не он, не любимый, то было землетрясение…
Да, то было землетрясение, начались те самые одиннадцать секунд, когда земля шесть секунд металась из стороны в сторону, как взбесившаяся львица в клетке, а пять секунд уминала все ногами, будто взбесившаяся слониха. А потом земля улеглась и снова стала матерью–землёй. »
Птицин ещё не спал, когда терраса рванулась из‑под него, а небо опрокинулось и деревья в саду легли к земле, поднялись и снова легли.
Птицин вскочил. «Война?! Бомбят?!» Гудела земля. Сотрясалась земля, но то была не война… А что же, что?!..
Шаг один — и Птицин был бы в саду, где ничто не могло обрушиться ему на голову. Но он повернулся и шагнул в дверной проём дома, за распахнувшуюся криво дверь, шагнул в обрушивающийся дом.
Он увидел нагую Марьям, изогнувшуюся, сжатую, придавленную стеной. Он увидел, что ещё какая‑то балка падает на неё, скользя и нацеливаясь ей в грудь. И он бросился к Марьям, вытянув руки. И не увидел, что такая же балка падала на него самого. Он только услышал странный хруст и изумился этому хрусту, но поняв, что это его переламывается шея, что он убит.