Ещё одна встреча. Нина! Женщина в белом халате, врач, спешащий к страждущим. Строгое лицо, не постаревшее, слишком молодое лицо, чтобы постареть, но ставшее изнутри строгим, взрослым.
Леонид кинулся к ней.
— Нина!
Она протянула ему руку.
— Вернулся? Все знаешь?
— Узнаю. Соня жива?
— Она уехала незадолго до землетрясения в Баку.
— А Саша Тиунов?
— Жив Саша. В госпитале в Ташкенте. Перелом рёбер, ключицы. Выходится. А его мама, старшая сестра… Ты их знал?
— Знал.
— Ну, я побегу. Увидимся ещё. — Она пошла, широко, по–мужски шагая.
Леонид окликнул её:
— Нина, скажи, Хаджи Измаилов, писатель Хаджи Измаилов, — он жив?
Она остановилась.
— У него одной руки не было. Ты о нём?
— Да.
— Он погиб, Лёня. — Она двинулась дальше.
И ещё одна встреча, уже к полудню, когда Леонид зашёл в какой‑то барак у базара, в котором разместилась столовая. За буфетной стойкой он увидел Иру. Он не осмелился подойти к ней. Жива — и все. Зачем он ей? Жива — и все. Она сама подошла к нему. Он думал, что она его не заметит, он сел за самый дальний столик. Заметила.
Раскачиваясь, она не спеша подошла к нему, наклонилась, всмотрелась.
— А ты все такой же.
А каким ему ещё быть? Ведь это не он попал в землетрясение, а она.
— И ты не изменилась, — сказал он. Это была ложь, она изменилась. Она погасла. Не постарела, а погасла. И у неё странные были глаза, всё время бегали глаза, подведённые, с наплывающей на них краской, мутные, утратившие свой цвет.
— Правда? Пополнела вот только. — Она села на пододвинутый им стул. — На моё письмо не обижаешься? Все бабы дуры. Вот захотелось написать тебе, похвастаться захотелось, что счастливая. Не обижаешься?
— Да что ты, Ира! Я был рад за тебя.
— Рад… Рано мы обрадовались с тобой, дружок. А знаешь, как я спаслась? Работала, вот и спаслась. В нашем кабаке никто не погиб. Пьяницам — счастье.
— А муж?
— Сожитель‑то мой? Погиб. он. Когда дом раскопали, его в хозяйкиной постели нашли. Вот тебе и муж, вот тебе и хозяйка–святоша.
— А Макс, собачка твоя?
— Потерялся Макс. Зайдёшь? У меня хибара сколочена. Все на том же месте.
— Зайду, — сказал Леонид, хотя знал, что не зайдёт.
Да и Ира поняла по его голосу, что ждать его нечего. Она поднялась, кивнула ему отчуждённо и пошла к стойке не своей, не раскачивающейся походкой.
Леонид скоро пообвык в этом городе из руин, научился ходить по его улицам, не поднимая глаз, полагаясь на память. В памяти хранился былой город, недавний, и надо было только не поднимать глаз на рухнувшие стены. Но вот притерпеться к сладкому зловонию, жившему в воздухе, было невозможно. Всё время хотелось ополоснуть лицо и хотелось куда‑то нырнуть, туда, где чистый воздух. А его нигде не было, и даже вода, чудилось Леониду, продушилась зловонием и пожирнела.
Пыль стояла над городом, она слилась в сплошную тучу, которая то припадала к земле, то взлетала невысоко, но от города отлетать не собиралась. Рваные крылья этой тучи, колыхаясь над улицами, казались крыльями громадного стервятника. Выпростаться из‑под него было некуда.
И все же люди жили во всём этом: и в пыли, и в зловонии, и в нагрянувшем небывалом холоде, в этих вот землянках, времянках, палатках. Жили, заново вживаясь в жизнь. И было это геройством, но только никто не знал, что это геройство, не думал так о своей жизни. Напротив, хотелось поскорее привыкнуть, забыть или хотя бы забыться. Мешали сны. Весь город видел сны. Весь город пробуждался от малейшего толчка, а толчки, хоть и совсем слабые теперь, случались чуть ли не всякую ночь. Пробуждаясь, ещё не отрешившиеся от страшного сна, одного и того же, одного и того же из ночи в ночь, люди выбегали на улицы. Стены их времянок были не опасны, да и толчки были ничтожны, но всё равно все выбегали на улицы и, путая сон и явь, вслушивались мучительно, не загудит ли снова земля тем страшным, неслыханным, необъяснимым гулом. Земля молчала. Люди снова укладывались спать. И снова до первого толчка, которому обязательно предшествовал страшный сон, один и тот же, всегда один и тот же. Для каждого свой собственный сон, но для всех вместе про одно и то же — про землетрясение.
Леонид исходил весь город, каждый день у него начинался с путешествия на какую‑нибудь далёкую улицу, вернее, к руинам этой улицы. Похоже было, он что‑то искал там. Но он ничего там не искал. Улица была незнакома ему, он раньше не бывал на ней, никто из его друзей не жил там ни раньше, ни теперь. А шёл он на эту улицу, пересекая весь город, лишь затем, чтобы пересечь весь город, будто спеша куда‑то, будто по делу, шёл, чтобы миновать как раз те улицы, которые он знал, где некогда жили его друзья и где теперь их не было. Он не мог понять этого, не мог смириться с этим, ен не доверял глазам, он доверял памяти. В памяти жил былой город и были все живы. И в памяти ещё была Лена, но не чужая, не вышедшая за кого‑то там замуж.