Н все же Леонид обрадовался старухе, поскольку она была ориентиром. Теперь надо было пройти ещё шагов с десять и отыскать просто щит из фанеры, на котором помещены две фотографии — Марьям и Володи. Этот щит из фанеры — это временно. Его сменит мраморная доска. Она уже заказана. Денисов из своих денег оплатил её. Он продал фотоаппарат, чтобы раздобыть эти деньги. И ещё что‑то продал, лишь бы хватило денег. Он не мог допустить, чтобы эту плиту установили на казённый счёт.
Десять шагов неожиданно привели Леонида снова к гипсовой старухе, точно такой же, как первая. Он шарахнулся от неё, зашагал в противоположную сторону. И что же, опять гипсовая старуха преградила ему путь. Леонид тоскливо огляделся. Их было много — этих одинаковых старух. Кто‑то отливал и отливал их, штука за штукой. И должно быть, дорого брал за свою работу. А люди, чтя память близких, платили, продавали последнее, что у них уцелело, и платили. Ещё не было построено целиком ни одного дома, а уже возникли вот эти памятники. Леонид пригляделся к одной из старух. Она была в национальной одежде старой армянки. Ах вот что, эта часть кладбища была армянской. Ах вот что, видно, такой у них обычай, чтобы могилу стерегла старая мудрая женщина и чтобы не грустила она без нужды, а делала радостное дело, прекрасное дело, усыпая дорогую могилу розами. Что ж, пусть сидят здесь эти старые женщины, одинаковые старые женщины — время сделает то, что не смог сделать бездарный скульптор, время по–разному обойдётся с каждой из старух, и, может быть, через много лет этот уголок кладбища будет изумлять людей иссечёнными ветром старческими лицами и люди найдут в этих лицах и мудрость, и доброту, и скорбь.
Да вот и сейчас уже, как ни одинаковы эти стражи могил, по–разному выглядит всякая могила. Живые руки близких по–разному прикоснулись к земле. И есть тут уже старухи, которым не сиро вековать на кладбище, а есть уже одинокие и забытые.
Какая‑то женщина, стоя спиной к Леониду, поливала у могилы цветы. Ей было трудно держать лейку, и она оперлась рукой о плечо своей гипсовой старухи. Потом поставила лейку на землю и устало распрямилась. Й пока она распрямлялась устало, чуть повернувшись в сторону Леонида, и медленно поднимала руку к голове, оправляя растрепавшиеся волосы, Леонид вдруг услышал своё сердце, которое застучало, как сильно пущенный им метроном на пианино — когда‑то, очень давно, в детстве. Эта женщина у могилы — это была Лена.
Она не удивилась встрече' с ним. Не стала изображать какую‑то особенную дружественность, какую напускают на себя, жалея цас, женщины, выбравшие другого. Она протянула ему руку и поздоровалась с ним буднично и просто, словно вчера только они виделись и был он для неё всего лишь одним из знакомых, всего только одним из её городских знакомых.
Леонид не ответил на её «здравствуй, Лёня». Он забыл ответить. Он смотрел. Он знал, что смотрит на неё так в последний раз. Так глядеть на неё он если и мог, если и смел, то только один–единственный раз, вот в эту их первую после всего, что случилось, встречу. А потом, сколько бы раз они ни встречались, одни ли, на людях ли, ему уже было заказано так смотреть на неё. Так не смотрят на чужую, на всего лишь знакомую женщину.
А сейчас он смотрел, он прощался с ней сейчас, и она не отворачивала лица, позволяя ему так смотреть на себя, тоже зная, что это в последний раз.
Она подурнела. Она страшно подурнела. Он не видел этой её дурноты, только понимал, что это так. Он понимал, что жёлтые пятна на лице не красят её, что громадные её глаза потускнели, постарели. Он понимал, что у неё морщины появились у рта и глаз. Он это все понимал, но это все не мешало ему видеть её прекрасное лицо, видеть это лицо за всем новым, что проступило в нём в новой её жизни.
Но вот она вдруг смутилась чего‑то, вдруг отвернулась как‑то неуклюже, с несвойственной ей тяжеловатостью ступив в сторону. И тогда Леонид понял все до конца. Он понял, что Лена беременна. Вот почему она была в каком‑то мешковатом пальто, вот почему проступили эти жёлтые пятна на лице. Наконец он увидел её теперешней. И всё кончилось, с былым всё было покончено, и он более не имел права так смотреть на неё, они простились и расстались, оставаясь стоять друг подле друга.
— Вот, похоронила тётю Кнарик, — сказала Лена и повела рукой, коснулась пальцами гипсовой головы старухи. А ведь верно, эта гипсовая старуха была в чём‑то схожа, в чём‑то главном, в резком этом очерке согбенной фигуры с той старой женщиной, которая лежала сейчас в могиле. Может быть, бездарный скульптор был не так уж бездарен?