И вот шёл он сейчас, ведомый двумя старухами, в универмаг, дабы обрядиться в новый костюм, поскольку, как ему было заявлено, племяннику Лебедева не к лицу ходить по городу в заношенных спортивных штанах, будто он какой‑то забредший в эти места бездомный бродяга.
Жарко было. Вот это действительно была жара, не чета московской. И даже улица, которой они шли, состоявшая из нескольких рядов ветвистых тополей, дубов и лип, просечённая вдоль полноводными арыками, собственно, не улица, а парк — проспект шириной в добрые сто метров, — даже и такая затенённая улица почти не защищала от зноя. Искупаться бы. Или хоть разуться и зашлёпать по дну арыка. Где там! Он шёл, как под конвоем. Впереди — Анна Николаевна, позади — тётя Лиза. Старухи зноя будто и не чувствовали. Они были в тёмных нарядных платьях, Анна Николаевна в шляпе, тётя Лиза в панамке. Они двигались не спеша и торжественно, хотя каждая на свой манер: Анна Николаевна шагала грузно, медленными, но широкими шагами, а её верная подруга семенила, но словно плыла, как это умеют делать чаровницы из ансамбля «Берёзка».
Костя то вперёд глядел, то назад глядел, то в небо, щурясь, — и никак не мог привыкнуть и к своим спутницам, и к этому сокрушительному солнцу, да и к самому себе посреди неведомого ему проспекта, в неведомом городе. Город, наверное, был красив, проспект этот и наверняка был замечательный, но Костя чувствовал себя потерянно и как во сне, что ли. Куда его ведут? Зачем? Не нужен ему никакой костюм. В этом городе и в одной рубашке некуда деться.
Долго шли. Пересекли небольшую площадь, по правую сторону которой был кинотеатр. Костя приметил, что у касс толпится всё больше молодой народ, студенты. Ещё длились каникулы, но уже повозвращались и в этот город его студенты, кто с практики, кто со строек. А был в молодой толпе у касс и вольный народ — школяры, и совсем зазубрившийся народ, так называемые абитуриенты. Костю изо всех сил потянуло в эту толпу. Да ещё и фильм шёл тот самый: «Новые приключения неуловимых». Заскочить бы сейчас в тёмный прохладный зал, забиться бы в толпу ребят — и нет никаких старух с их вопросами, расспросами, намёками, будто с ним разыгрывается какая‑то старинная пьеса, и нет этого дома с множеством комнат, с внутренней лестницей на второй этаж — ну, совсем декорация, — и с мебелью и убранством, как на сцене. Да куда там, какие там «Неуловимые», он‑то как раз и был уловлен.
Позади осталась площадь, покинут был спасительный проспект–парк, они вышли на новый проспект, где тень от тополей была узенькой и зыбкой. Солнце тоже было Костиным конвоиром, оно его обезволивало.
И вот наконец универмаг. Большой, сверкающий стёклами витрин, покраше и иного московского. Но там, внутри, было и ещё жарче. А уж когда начали напяливать на Костю то один пиджак, то другой, то в одну затискивая парильню, то в другую, Костя и слова вымолвить не мог. Безмолвным был он, когда старухи облюбовали ему костюм, безмолвствовал, когда они порешили, что в нём он и выйдет из магазина, для чего затолкали Костю в примерочную кабину — сто градусов в тени! — и велели переодеться. Молча прошествовал он и назад к выходу, спелёнатый, чуть что не задохшийся. Он увидел себя в большом магазинном зеркале и не узнал. Таких парней в аккуратненьких костюмчиках, полусонных пижонов с застывшим взором он всегда глубочайшим образом презирал. А ведь это был он. Зеркало просто не могло отразить кого‑либо иного, поскольку подле этого задохлика, чуть ли не под руки его ведя, шествовали две вполне знакомые Косте старухи. Стало быть, это был он, удушенный и обалдевший, — Костя Лебедев. Тут впору было либо заплакать, либо рассмеяться. И Костя засмеялся. Из последних своих сил.