— Да здравствует Кемаль!
— Проклятие Греции!
— Мы примем мусульманство!
Но тех, кто кричал, избивали не меньше, чем тех, кто не раскрывал рта. Когда избиение кончилось, я помог своему соседу перевязать разбитую голову.
— Что пользы от того, что ты кричал «да здравствует», Сотирис?
Я не заметил, что за нами идет конвоир. Почувствовав его руку на своем плече, я подумал: «Кончились мои дни!» Но конвоир улыбнулся, показывая свои ровные зубы.
— Правильные слова говоришь, грек!
Я взглянул на него с подозрением. Глаза ясные, чистые. Ему лет под сорок, волосы с проседью.
— Ты удивляешься? — спросил он и понимающе кивнул головой. — Я тоже воевал. В бою я был как зверь, спроси, тебе скажут, как дрался Хафыз. Теперь я радуюсь победе, но руку на вас не подниму. Я мужчина.
Голос Хафыза еще звучал у меня в ушах, когда появился какай-то мулла и стал бегать вдоль колонны, что-то высматривая. Оказалось, он разыскивал греческого сержанта по имени Стефанис. Он нашел его, схватил за шиворот и вытащил из шеренги. Стефанис, здоровенный детина, стал сопротивляться, пытался даже укусить муллу. Но на него накинулись человек пять и связали, как теленка.
Мулла пошептал что-то на ухо офицеру и ушел. Нам приказали остановиться. Связанный Стефанис свирепо оглядывался вокруг. Он вырывался, пытался разорвать веревки, хрипел. Вернулся мулла. Он держал за руку своего сына, мальчика лет двенадцати. Мулла показал ему на Стефаниса.
— Вот этот гяур обесчестил твою мать! — Он протянул мальчику нож. — Зарежь его!
Руки у мальчика дрожали. Казалось, он вот-вот заплачет и бросит нож. Но он не бросил его.
— Режь его! — нетерпеливо крикнул мулла.
Мальчик поднял нож, неуклюже замахнулся и вонзил нож в шею около уха. Фонтаном хлынула кровь. Мальчик побледнел, задрожал.
— Еще! — послышался страшный приказ отца.
Маленькие руки вдруг окрепли — мальчик принялся колоть быстрее и сильнее. Был виден только мелькающий нож и безумные глаза мальчика. Он задыхался, хрипел.
Стефанис даже не охнул. Тело его дернулось несколько раз, он упал и замер. Мулла с гордостью смотрел на сына. А мы… мы получили возможность дать отдых нашим усталым ногам. Мой друг Панос наклонился ко мне и зашептал:
— А мы что же, будем сидеть и ждать своей участи? Давай убежим!
Я подумал: «Да, убежим! Эти места мы знаем как свои пять пальцев. Пройдем через Кыркындже. Спустимся к морю. Выйдем к Чаглы, прямо напротив острова Самос…»
У Паноса был свой план.
— Мы выскользнем у них из-под носа, они даже не поймут. Увидишь…
Я загорелся.
— Сегодня вечером?.. — шепнул я и заглянул ему в глаза.
— Да.
Наша колонна продолжает свой путь. Вечером мы устраиваемся на ночлег в какой-то старой казарме. На посту у двери стоит часовой, тот самый конвоир, который со мной заговорил. Мы подождали, пока все уснут, а потом подошли к нему, согнувшись и держась руками за животы. Мы сказали, что у нас расстройство желудка, и попросились выйти за казарму. Он подумал и сказал:
— Идите!
Когда мы отошли немного, Панос обхватил меня сзади руками за пояс. Я нагнулся, он тоже. Издалека мы напоминали силуэт пасущейся лошади. Так мы обманули охрану. Когда о нашем побеге догадались, было уже поздно. У нас словно крылья выросли. Оба мы были научены горьким опытом и знали, как надо поступать. Мы прошли через ущелье, поднялись в горы. Места были нам знакомы. Это были наши родные горы. И нам повезло. Только на следующий вечер мы встретили турка, да и то мальчика. Мы спросили, почему здесь так безлюдно, куда делся народ. Он ответил:
— Все ушли в соседние деревни и в города. Мы празднуем победу над греками!
Наконец мы добрались до Кыркындже. Сердца наши учащенно забились, выступил холодный пот, дыхание стало прерывистым. Было ясно, что деревня покинута. Мы шли по ее улицам. Крадучись, словно воры, пробирались от стены к стене. Луна ярко освещала все вокруг. Двери скрипели, раскачиваемые ветром. Казалось, чума прошла по деревне и скосила все живое. Тишина, запустение. На улицах валяется одежда, поломанная мебель, разбитая посуда. Где-то жалобно подвывает собака. Тревожно и настойчиво мяукают кошки.
Каждый дом, каждая улочка, каждое деревцо и каждый камень этой земли жили в нашей памяти, в нашем сердце.
Грустная картина! А ведь это наша деревня. Здесь наши дома, земля, посевы и деревья, за которыми мы так любовно ухаживали. Не здесь ли мы выросли, не здесь ли покоятся кости наших отцов?
С этой землей связано было наше благополучие, наши мечты. Как же случилось, что у нас ничего теперь не осталось?