– Пекарни разжигают печи в полночь. Хлеб испечь – чем не ворожба? А всякая ворожба ночью крепнет.
Хедвика приоткрыла дверь и скользнула наружу. Танцы утихли, и площадь уже дремала, укрытая тихой осенней шалью паутинных нитей. Но дремала чутко: то тут, то там вспыхивали светляки ночных огней, ветер стучал деревянными вывесками: башмаками, кренделями, щитами и кольцами. Из труб пекарен, как и говорил Грегор, уже вился дым, словно ведьмы водили руками над городом и пряли свои колдовские кружева. Стекавшиеся к площади переулки и вовсе кишели ночным народом: торговцы лащами, тёмные сказители, гадалки и молодые подмастерья, что, отработав день на господ, по ночам оттачивали другие уменья…
Мастерская Грегора приютилась меж двух богатых домов: слева – лавка менялы, справа – солодовая пекарня. Заметить скромный вход в мастерскую было сложно, и случайных покупателей у него было мало, а вернее сказать, отродясь не водилось. Знали о мастере и мастерской, притаившейся на громкой широкой площади, только те, кому полагалось знать.
– Не зевай, проверь хлебную корзину и назад, – раздался из дома его опасливый шёпот. – Хватит нам на сегодня гостей.
Хедвика впотьмах нашарила большую корзину из ивовых прутьев, куда пекарь, по уговору с Грегором, складывал хлеб, а молочник со звоном опускал полные бутыли ещё до того, как занималась заря. Сюда же ложились и плотные конверты с заказами дворца, если посыльным не удавалось застать мастера дома.
Она нагнулась над корзиной, осторожно перебирая пальцами гладкие и упругие прутья, и нащупала на самом дне промасленный свёрток. Стараясь не сдавить хрустящие бока лепёшек, чей запах с лёгкостью перебивал осенний ночной аромат, она внесла их в дом, положила на комод, а сама украдкой выскочила обратно на крыльцо.
Площадь Искр раскинулась на широкой горной равнине почти у самой вершины Грозогорья, а мастерская Грегора, затаившись в тени, глядела ровно в щель между крышами на другой стороне. Отсюда было видно и саму площадь, мощёную, пёструю и колдовскую, и дворец, застилавший своей тенью улицы, и бесчисленные лестницы, и мосты, ведущие вниз, к городским воротам. А там, у самых корней горы, уже раскладывал плетёные свои зернистые полотна рассвет. Лиловая лента в брызгах золота вилась у самого горизонта, к воротам медленно подползал мутный жемчужный туман, а на широкую подъездную дорогу ложился первый пыльно-песочный вздох грядущего дня.
Пахло терпкой и кисловатой солнечной сливой, сладким красным перцем, что торговцы везли в Грозогорье с тихих деревень Траворечья, пахло сочной ежевикой, которая давно кончилась в берестяных ярмарочных лотках, но сок её впитался в плиты площадей, в сосновые настилы улиц, в осенний воздух старого города…
– Где ты там, виноградная? – снова позвал мастер, и Хедвика с досадой открыла, как дрожит, дребезжит его голос, чуждый этому сумеречному звону можжевельника и дробной джиги, которую плясали на нижних улочках.
Не дождавшись ответа, мастер выбрался на крыльцо и протянул ей стеклянную чашку, над которой вился причудливый пар. Хедвика вновь вспомнила о ведьмах, прядущих над городом грозовые кружева, и приняла шоколад. Мастер ловко, ювелирно разломил пополам плоскую лепёшку и отдал половину.
Хедвика откусила сладкий ореховый хлеб и глотнула горячего густого шоколада. Мастер отставил кружку, облокотился на перила крыльца и обвёл рукой дальние дома, холмы и дороги. Вслед за его рукой протянулась дымная, бледно-оранжевая вуаль, словно фонарную гирлянду подвесил над городом.
– Чтобы лучше гляделось, – со смехом ответил он на взволнованный взгляд Хедвики. – Нет, не маг я, виноградная, не колдун. Но уж кое-чему научился…
Они молча смотрели на остывший в осеннем забытье город, а искрящаяся каменная пыль поднималась от площади и окутывала крыльцо, поднималась по стенам, ложилась на крыши, как странный прозрачный снег, такой бледный, что и не разглядеть, не коснуться. Матово блестела внизу черепица крыш, плоскими льдинами глядели чёрные, с колючими брызгами свечей окна, и далеко-далеко в холодном воздухе разносился плеск с Зелёной Реки.
– Иди спать. Устала, виноградная, – вздохнул Грегор, не отрывая глаз от дали.
Тихо и тоскливо было на душе, словно жалейка выводила грустный рил.
– Доброй ночи, мастер, – попрощалась Хедвика и, забрав чашку, вошла в дом.
Есть в любом мире драгоценная неповторимость, которую растяни – и не сохранишь. Бабочки в изломе солнца, сумрак в старом городе, тишина в Каменном храме или мимолётный смех.
8. Алчность до колдовства
Уснула – и вновь не застала утра.