Что может быть печальней кладбища на необитаемом острове? По–прежнему слева от калитки можно прочесть: «Здесь кончается суд людей». А справа: «И начинается суд бога…»
Это изречение напомнило мне мемориал в скалах Сьерра де Гвадаррама. Там прямо в небо упирается огромный крест, там сооружен помпезный пантеон фашизма, там захоронены виновники убийств и казней, укравшие у испанского народа свободу и утопившие ее в крови.
На самом почетном месте в пантеоне покоится прах Хосе Антонио Примо де Ривера, основателя фаланги и вождя испанских фашистов. А в небольшом, полном очарования городке Памплоне (благодаря Хемингуэю мы стали очевидцами тамошних коррид) высится мемориал в честь генерала Мола, того самого, кто должен был 7 ноября 1936 года въехать на белом коне в Мадрид, на площадь Пуэрто дель Соль, чтобы подтвердить свою репутацию палача, уже полученную на севере Испании…
После памятников жертвам фашизма в Риме и Генуе, в Вене и Линце, в Маутхаузе и Эбензее трудно предаться тихой печали и чувству всепрощения, созерцая мраморные надгробья фашистским вождям, палачам испанского народа.
Нет, не кончился суд людей! И напрасно сегодняшние наследники Франко уповают на милосердный суд бога. Не в силах помочь и статуя святой девы Марии, которая по сей день выполняет обязанности покровительницы прекрасной Севильи.
Все так же благоухают фруктовые сады и апельсиновые рощи на берегу Гвадалквивира, рядом с аэродромом Таблада, куда приземляются и откуда взлетают чужие бомбардировщики с атомным багажом. Комендант военного аэродрома и его командансия по–прежнему находятся за восточными воротами, и вход на аэродром посторонним воспрещен, как и прежде.
Все так же сказочно красив дворец–крепость Алькасар в Толедо. Но теперь он превращен в военный музей, где пытаются оболгать саму историю, там лживые гиды рассказывают о «благородстве и гуманизме» фашистских мятежников и варварстве, жестокости антифашистов.
Можно уверенно сказать, что из 23 миллионов туристов, побывавших в прошлому году в Испании, большинство заезжали в прекрасный Толедо и совершили волшебное путешествие во времени — окунулись в средневековье. И сегодня здесь бойко торгуют издревле знаменитыми толедскими клинками, драгоценными украшениями и бижутерией, не лишенной вкуса. Но в числе сувениров и осколки снарядов, которыми густо была усеяна городская земля, когда республиканцы осаждали замок–крепость Алькасар в центре города. Чем весомее осколок, тем дороже сувенир.
В магнитофонной записи звучит инсценированный разговор Москардо, командовавшего мятежниками в осажденном Алькасаре, с его сыном, попавшим в руки республиканцев. Москардо отказался сдать крепость, хотя республиканцы якобы обещали в награду за это сохранить жизнь его сыну. Москардо, в соответствии со сценарием, сказал сыну, которому республиканцы передали телефонную трубку: «Вручи господу свою душу, восклицая «Да здравствует Испания!», и умри патриотом». О том, что фашист Москардо держал у себя в крепости в качестве заложников жен и детей рабочих Толедо, гиды не упоминали, это не вошло в сценарий телефонного разговора, который ныне транслируется на многих языках, в том числе на русском и украинском…
Бывший узник Антонио, испанец по национальности и республиканец по убеждениям, водил меня по концлагерю Маутхаузен, превращенному в музей. Постояли у памятника Карбышеву, вошли в тот блок, где на третьем этаже нар ютился Старостин и куда тянулись крепкие нити подполья.
Пришло на память стихотворение «Самый сильный из нас» латышского поэта Эйжена Августовича Вевериса, посвященное Маневичу–Старостину. Веверис был в подполье связным у Старостина и не раз забирался на эти самые нары в блоке No 15. «А ныне, когда пал черный стяг мглы, когда повержены ворота ада, когда в Альпах цветут фиалки и лес пахнет смолой и счастьем, мы роем могилу самому сильному из нас. Он так долго нес по жизни бремя наших бед и судеб, что при одном прикосновении легкого луча свободы рухнул».
Не один день рылся я в архивных материалах в Вене. Директор мемориального музея Ганс Маршалек помог найти в картотеке сведения об узнике концлагеря R–133042 Старостине.
До этого я работал несколько месяцев в московских архивах. Мелко исписанные листки очень тонкой, папиросной бумаги. Пожелтевшие странички писем, выцветшие строчки. Я неплохо изучил почерк Этьена, но иные записки крайне неразборчивы. Эти записки он писал совсем больной, держа карандаш распухшими от холода пальцами. Некоторые листки были сложены во много раз, время не может разгладить сгибы. Их заворачивали в кусочки кальки, пергамента, приклеивали этот катышек к десне жевательной резинкой. Не о них ли все время помнили связные Этьена, когда целовались на свиданиях в тюрьме? Иные клочки бумаги исписаны невидимыми чернилами.
Связные Этьена помнили о своей секретной почте не только, когда целовались на тюремных свиданиях. Линия связи Центр — тюрьма Кастельфранко дель Эмилия работала успешно; за все время связной пришлось дважды проглотить бумажку, когда тюремный надзиратель слишком прилежно исполнял свои шпионские обязанности.
Ни поездки, ни архивные розыски не позволили бы воссоздать образ Маневича — Этьена — Кертнера — Старостина. Помощь пришла от семьи — жены, Надежды Дмитриевны, и дочери Татьяны Львовны Маневич, от родственников, близких друзей, знакомых, бывших сослуживцев, соратников, а также антифашистов, узников концлагерей Маутхаузен, Мельк, Эбензее. Все они щедро делились воспоминаниями.
Особенно обрадовало меня письмо, полученное из станицы Новопокровской, с Кубани. Подал о себе весточку Тимофей Степанович Рымарев, которого я разыскивал. Он работал со Старостиным в подполье в концлагере Мельк и был там известен под именем «Сашки–смертника». Жил он в одном бараке со Старостиным, работал вместе с ним под землей, помогал побегу двух узников, спасал от кремотория детей, сирот белорусских и брянских партизан. Старостин пробыл в Мельке недолго, и все эти подробности, неизвестные прежде, очень ценны.
Неоценимую помощь оказывали мне в течение ряда лет Сигизмунд и Анна Скарбек. Сигизмунд Скарбек ушел из жизни 17 февраля 1974 года, отказало сердце. Хочется воздать должное этому замечательному человеку, беззаветному солдату революции, честно служившему пятьдесят пять лет Коммунистической партии, подлинному интернационалисту. Я храню фотографию, где молодой Зигмунт снят рядом с Лениным.
А двумя годами раньше однополчане, среди них был и Скарбек, проводили в последний путь Георгия Павловича Григорьева. Несколько лет он делал все, что было в его силах, чтобы облегчить судьбу Этьена, заключенного тюрьмы Кастельфранко дель Эмилия. Григорьев тоже заботливо помогал мне в работе над книгой.
В Баку вел беседы с Грантом Айрапетовым (Мамедовым). Он сдержал клятву, данную на похоронах Старостина, и сделал все, чтобы выполнить его предсмертное поручение.
Там же в Баку побывал у родной сестры Маневича — Амалии Николаевой. Она рассказала много интересного. Увы, ее тоже нет в живых. М. Г. Верещак переслал мне из Баку пачку писем и фотографий, сопроводив этот маленький архив письмом:
«Моя дальняя родственница, но очень близкий мне человек Амалия Николаева–Маневич (для меня «тетя Маня», как и Лев Маневич, которого я в детстве хорошо знал как «дядю Леву»), умирая, поручила мне быть ее душеприказчиком. За день до смерти тетя Амалия говорила, что ждет Вашего нового приезда, видимо, ей хотелось еще кое–что Вам рассказать. Тетя Маня поручила передать Вам ее бумаги, фотографии, а назавтра она умерла».
В Чаусах в доме No 39 по улице Маневича (бывшая Кооперативная) встретился с Савелием Давыдовым, товарищем детских и юношеских лет Маневича. От дома Маневичей остался обугленный фундамент, заросший высокой травой. Немцы сожгли Заречье, некогда застроенное деревянными домами.
Я пользовался драгоценными советами генерал–полковника Героя Советского Союза Хаджи Джиоровича Мамсурова, который в Испании воевал под именем подполковника республиканской армии Ксанти. Хочется верить, что о делах этого героического человека, безвременно ушедшего недавно из жизни, будет еще рассказано.