Как-то устало договаривал Иван Зотеич последние слова своей речи. Притомился старик. И может быть, подумал: а кто меня услышит, кроме своих людей, которые многое из этого сделать попросту не в силе…
После Укладникова выступил бригадир второго отделения. И слушать его там, на месте, еще был какой-то интерес, зато перечитывать записанное — никакого. Он был из тех любителей поговорить на народе, которых в селе называют глухарями, подразумевая одну особенность этой пышнохвостой птицы, — когда она поет, то становится глуха ко всему.
Вышел к черной шаткой конторке Андрей Фокич Черняев, полтора года назад отстраненный за самоуправство от руководства третьим отделением, но не теряющий надежды вернуться к власти. Этот был оратором тертым, испытанным, знавшим, что выигрышнее всего получается, если сумеешь создать у людей впечатление личной своей озабоченности. Он говорил о том, что зимовка предстоит тяжелая, и так оно и было. Пропашные культуры не дали того, что от них ждали, а сено вовремя не поставили, сколько бы можно было настоговать. Вообще неправильно, что в последние годы стали вроде бы пренебрегать естественными покосами. Когда-то пора сенокоса была самая празднично-трудовая, торжественная пора. Теперь же в июне-июле в работе стоит неоправданный затишок. Масса трав по лесам пропадает на корню зазря. А осенью спохватимся вязать веники. Веники же вениками и остаются. А зимой снова придется молодняк, которому бы расти да расти, отправлять до срока на бойню.
Он, Андрей Фокич Черняев, далек от мысли всю вину без раздумья валить на руководителей совхоза. У них есть барьеры, через которые не перескочишь: задания по культурам, фонды зарплаты…
Жителев задумался. Именно выступление Черняева вызвало у него еще вчера тяжелое чувство досады и неприязни. Вся и сложность в том, что этот человек во многом прав. Но эта его повадка всеми своими недомолвками показывать, что будь он сейчас при деле, останься управлять отделением, все было бы иначе… И почему-то вспомнилось, как видел его однажды торгующим в городе, в рыночном павильоне, за оцинкованным прилавком, обложившимся по макушку кроличьими тушками.
Конечно, Черняев знал, что речь надо суметь эффектно закончить. Он к тому и подвел: напомнил, что при въезде в село стоит старый шлагбаум. И болтается на его свободном конце, высоко в небо раскрылившаяся, иссохшая птичья тушка. И ни за чем этот шлагбаум не нужен, а стоит себе. Так вот и в сельской жизни. Устаревшие методы руководства еще живут, сохраняются и только мешают людям.
Черняев медлительно прошел на свое место. А за конторкой появился Геннадий Заправкин. Кажется, за столом президиума не успели и назвать его. Он простовато начал:
— Недостатков и непорядков — где их нет? Но говорить сейчас надо бы о другом: как завтра сработать лучше, чем поработалось сегодня. В прошлом году на каждого работника ферма у нас выдала мяса… Сколько там, Сергей Львович, вышло в прошлом году?
И Сергей Львович, совхозный бухгалтер, с готовностью назвал требуемую цифру. Жителев знал, что цифры эти есть у Заправкина и у самого. Записаны небось где-нибудь на узенькой бумажке. Но парню кажется забавнее сделать вид, что никогда он таким подсчетом загодя не занимался.
— Как сами видите, на каждого работника ферма нынче дала на восемь центнеров больше, чем давала прошлые годы. Теперь в деньгах. На сколько там, Сергей Львович, вышла дешевле наша свиная тушенка?
Сергей Львович на память назвал и эту цифру.
— …Но это мы сделали только тем, что отпустили с фермы лишних людей. Только и надо было для этого, что от ручного труда кое-где отказаться. А вот дальше будет не так просто. Каждый гривенник себестоимости придется разыскивать по всем узелкам. Наверное, это как в спорте: тем неподатливее, чем ближе к какой-то высотной отметке…
После Заправкина говорил управленческий инспектор. Он нигде не упускал случая попенять людям на упущения в агротехнике. Толковал о внутрихозяйственной специализации. И все это было разумно и справедливо. Но только кончил, подняла руку Васена Рыжова, пожилая работница из центральной овощной бригады.
Она пожелала говорить с места.
— Вот здесь много было сказано всяких ученых слов. А я скажу так: все это, может быть, тоже важно, но главное — руки. Да, человеческие рученьки. Они и хлеб ростят и все наши богатства сбивают, как масло в крынке деревянной мутовкой. Тут мне могут сказать: а тракторы и другие машины? Но машины — это ведь только наставка к человеческим рукам. Чтобы дальше достать и больше поднять…
Это было самое короткое выступление.
Вечером попозже, часов в девять, Жителев еще раз заходит к себе, в комнату парткома. Заходит, чтобы побыть одному, заняться тем, что требует тишины и сосредоточенности. Иногда это удается, иногда нет. Люди в селе давно засекли, что секретарь парткома имеет такое обыкновение. И случается, в его уединение кто-нибудь вторгается.
Бывает, что он приходит сюда вечером просто затем, чтобы подумать. У каждого могут быть дела, которые надо обмозговать по возможности без помехи.
И вот светится на фасаде здания совхозной конторы, смутно белеющего в плотной, как бы отвесно стоящей темноте осенней ночи, всего одно окно.
О чем человек думает?
Днем он услышал случайный разговор. Мужики из строительной бригады сидели в затишке, за стенкой каменной кладки, закусывали тем, кто что принес из дому. Не смущаясь его присутствием, кто-то сказал, что секретарь парткома у них ничего мужик. Только слишком часто к месту и не к месту любит ввертывать армейские обороты речи и вспоминать о войне. И то верно.
Такой непринужденный разговор в обеденный перерыв никакому регламенту, как известно, не поддается, и часто не уследишь, что из чего возникает. Что-то говорили о прошлой весне, и кто-то упомянул о практиковавшемся некогда сверхраннем севе.
Было такое. В первые годы коллективизации две или три подряд посевных кампании бытовала мода сеять сверхрано, прямо в холодную весеннюю грязь. Кто-то в высоких кругах придумал проделать это в виде опыта в небольшом масштабе; кто-то, не в меру ретивый, рангом пониже, решил проделать это повсеместно. А в такую пору сеять можно еще только вручную, из лукошка. Но и сеяльщику пешему нелегкое дело выдирать ноги из грязи, которая сапоги на ходу стаскивает. И вспомнили мужики, что какой-то покойничек Кирьяк у них в селе присноровился сеять с верхового коня, с седла.
Смех смехом, но ведь было же. И Жителев подумал: да, было немало такого, что понапрасну отбирало человеческий труд. Так разве не обязаны мы сейчас всерьез думать о том, чтобы не очень размахиваться с рискованными экспериментами?
Вспомнили мужики теперь уже не без связи с предыдущим разговором о кок-сагызе. Сколько доброй земли занимали под него, сколько вкладывали живого труда! А вырастут жалкие, стелющиеся по земле розетки листьев. Вроде подорожника.