Но люди жили и работали. Здесь, в Тюльгаше, молодой, а лучше сказать, новый председатель познал ту великую истину, что стойкость народа безмерна, что в какие бы условия он ни был поставлен — он будет жить и оставаться самим собой. А условия жизни тогдашних его односельчан определялись отнюдь не только той скудной землицей, где когда-то поселились их деды. Исправлять надо было многое, очень многое… Собственно, не об этом ли говорило то постановление, которое позвало его, трубопрокатчика, приехать сюда, привезти семью да еще маленькую библиотечку с передовым сельскохозяйственным опытом артелей типа «Зари», что за Ачитом, которые, как ни крути, были очень редкими в ту пору островками.
Что делал, что сделал он в Тюльгаше?
Сколачивал партийный и колхозный актив — свою опору. Требовал от специалистов культуры земледелия и животноводства, немного строил, искал способы хоть как-то улучшить дела на фермах.
А там — сплошной примитив. Воду для скота возят с реки в бочках. Сливают в коровниках в чаны, «для сугреву». За дояркой закреплено восемь-десять коров. Она и доит их, и кормит, и таскает на себе корм со двора, сама убирает в поле корнеплоды, и чистит стойла, и молоко уносит на сдачу. Да добро бы и другие работали, как эти старательные, ко всему притерпевшиеся женщины. А то вдруг ЧП: коровы отказываются пить воду — день, два, три… Четвертый не пьют. Председатель приказал вычерпать чан, сменить воду. Дочерпались до дна, а там муть от расползшегося зеленого коровяка. Пьянчужка-водовоз, лодырь, чтобы поменьше было ему хлопот, подбросил в чан лепеху.
Председатель готов был прибить того негодяя.
Но живет, теплится в самом сердце память о других людях, которые жили и работали честно. И в первую голову о секретаре райкома Глазырине. Пожилой, много испытавший, этот человек словно бы постоянно был рядом.
— Николай, — звонил как-нибудь вечером, в самые сложные для председателя дни. — Ну, как у тебя с этим делом?
— Да все вроде решено.
— Не торопись. Подумай еще. Собери народ, посоветуйся…
И, поразмыслив, Николай Михайлович убеждался: и вправду сделано не так и не все. Добрая, вовремя подсказка.
И хотя за колхоз Лиссону вручили награду — орден «Знак Почета», он знал, что это более аванс, доверие к будущим его делам.
А совсем близко, в какой-то сотне километров, родной Первоуральск, как яркое контрастное пятно, — трубный гигантище мирового значения. Чуть подалее Уралмаш, Химмаш, Уралвагонзавод. И вообще не область, а сгусток таких колоссов, каких, может, нет в иной европейской стране.
И малосильненькие, отсталые колхозы…
Такое соседство невольно поворачивало мысли к сопоставлению. Делился сомнениями с первоуральцами, когда доводилось обращаться туда за помощью, да и в областных организациях.
Однажды ему сказали:
— Жди перемен. Будем организовывать совхозы. Тебе, товарищ Лиссон, намерены дать ношу повесомей. Тянешь хорошо…
В поле, остановив агрегат, директор сухо спросил у тракториста:
— Почему сеете без удобрений?
Тот стал доказывать, что этот остатний клочок земли можно не принимать во внимание, что нет туков, кончились.
Директор слушал молча. Разве не было сказано на собраниях, на механизаторской учебе, что будем сеять только с одновременным внесением туков, что даже малейшее отклонение от заданной агротехники недопустимо? Наверное, за всю посевную это был первый случай бракодельства, и Лиссон сразу же вышел на него. Не зря беспокоило мининское отделение.
— Что же, стоять? — спросил тракторист с надеждой, что ему все же разрешат продолжать работу: надо заканчивать, подумаешь — обсевок какой-то, капля в море.
— Значит, стоять, — сказал директор и, поворотясь, пошел к машине.
Желтый кузовок полугрузового «Москвича» (этими выносливыми машинами наделены все управляющие) вынырнул впереди. Минин сам выскочил на директора, хотя и не хотел, наверное, этой встречи.
Разговор был короткий. Варлампий Михайлович не оправдывался: на самом-то венце так опростоволоситься…
Когда через час директорская синяя «Волга» вновь пробегала мимо этого поля — уж так сложился маршрут, — агрегат работал, а на обочине стояла тележка с бумажными мешками, в которых доставили удобрения.
За стеклом машины мелькнула цепочка двухквартирных домиков, целая улочка, построенная в первые годы его директорства. Как-то районная газета напечатала очерк «Встают огни над Лиссоновкой». Так зовут улочку жители, дело, как говорится, их. Однако он сердится, если при нем вспоминают тот очерк.
А в середке деревни двухэтажный кирпичный вроде бы особнячок, но вообще-то это маленький отделенческий комплекс. Контора и клуб, а на втором этаже — школа. Тоже своя история. Районный отдел народного образования объявил о закрытии здесь малокомплектной школы из-за ветхости здания. А закрой школку — и будет он, директор, вскоре «закрывать» деревню, то есть все отделение. И вот она, новая школа, и живет сельцо Поповка на оживленном тракте Сажино — Бугалыш, и сотня рабочих рук тут, не бесхозная земля.
— Полями в Коневское отделение, — сказал шоферу.
Мельцов, коневский управляющий, тоже встретился вскоре, не успела «Волга» пробежать по его землям и двадцати километров.
— Заканчиваем, — доложил он по-деловому. — Поле большое, но все работы враз.
— Отчет — к утру?
— Так точно. Как обещал.
За бывшей деревенькой Камаи «Волга», мягко осев, встала на вершине гривки, вытянувшейся по-над широкими двумя параллельными ложбинами.
Далеко окрест были видны поля; ближний массив, местами еще серый от стерни, был разлинован черными полосами: вели пахоту пять тракторов, а далее уже сплошь черное поле утюжили два сцепа борон; и уж совсем далеко, у дымчатого леска, ползли посевные агрегаты, за которыми чуть не вслед ровнялась пашня еле приметными отсюда голубенькими колесниками с кольчатыми катками.
Это была чудная, волнующая сердце картина. Такая мощь, такая силища… Вот так — кулаком, в котором сжаты все пальцы, нынче и работали везде; не в сем ли разгадка того вчерашнего облегченного вздоха агронома, почуявшего вдруг, что одолели с людьми и техникою все.
За призрачной камайской долинкой, где возле дороги памятником долго стояли пустые крестьянские ворота, машина выскочила снова на бугор, за которым начиналось поле с неповторимым именем — Морешко. Поле в мокрой низинке было почти что сухо, значит, пора закругляться с севом, товарищ директор…
Итожа три посевные недели, он вспомнил, как в начале сева сидели с активом над бумагой, спущенной сверху. Было предписано каждому агрегату во имя ускорения работ и вящей заинтересованности в этом людей устанавливать задание на всю посевную и премию по итогу. Посевному агрегату, бороновальному и т. д. Вроде все продумано там, наверху, выстроено столь стройно, что здесь, внизу, только исполняй и пожнешь успех.
— Меня не устраивает этот порядок, — сказал Лиссон активу, зная, что будет поддержан.
— Да, — сказал актив. — Надо подумать.
— Дайте свои предложения.
Следуя той, рекомендованной, схеме, специалисты лишали себя возможности маневра. Установи трактористу Иванову задание по пахоте на всю посевную, назови ему премию — и не сможешь поставить его уже ни на сев, ни на боронование, ни, допустим, на дискование или культивацию, даже если обстоятельства будут складываться так, что именно эти работы окажутся в прорыве.
Установили: начислять премии ежедневно за процент перевыполнения сменных норм независимо от вида посевных или предпосевных работ, причем чем выше перевыполнение, тем больше премия, суммарно все премии выдать в конце посевной.
Агроном и управляющие получили необходимую свободу маневра техникой, люди — стимул делать как можно лучше и больше, причем то, что в данной обстановке особо важно.