— А половина — на островах, — говорил тракторист. — Хошь не хошь, выжидать придется, пока вода спадет.
— Это что ты такое говоришь, Петрович? — отозвался кукурузовод Николай Степанович Поляков, напористый в разговоре. — Как это — выжидать? А ежели еще неделю вода не сойдет, тогда что? Считай, все сроки упустим.
И тут Лушникову припомнился далекий-предалекий весенний день, настолько далекий, что его как бы даже сизый туман заволок…
Было это в году тридцатом.
В ту пору крестьянские дворы Ивановки уже поделились надвое: половина единственной деревенской улицы отошла колхозу «13 лет Октября», другая половина — колхозу «Красная Ница». Обе эти половины пристально посматривали друг на друга, и чуть какая новинка в одном из хозяйств — соседи тут как тут, интересуются, как да почему. В «Красной Нице» новинок было побольше. Председатель Сарапион Ларионович Лушников, мужик разворотливый, быстрый, посмеивался при виде очередной «делегации» — дескать, то ли еще будет, учитесь.
И действительно не успели октябрьцы насмотреться на движок, который установили соседи в заново отделанном тесом колхозном амбаре, откуда с длинного шеста разбегались к домам паутинки проводов, не успели наговориться о невидимом электричестве, как по Ивановке пробежал новый слух — на подходе к «Красной Нице» трактор «Фордзон», может быть, на том берегу реки уже стоит красуется.
Скорая на подъем ивановская ребятня, разбрызгивая невысохшие лужи, помчалась к Нице. К тому месту, где на лето и осень накладывали на побуревшие сваи деревянный настил. Сейчас по случаю половодья мост был разобран, не было на противоположном берегу никакого трактора «Фордзона», но на этом берегу, подле самой воды, плотники связывали наспех обструганные, подогнанные по размеру бревна.
Тут же был и председатель Сарапион Лушников. Звонко работая топором, он то и дело поглядывал в сторону заречья, нетерпеливо прислушивался к зареченской тишине, пока наконец не всадил с маху топор в бревно и не крикнул хриплым, пересохшим голосом:
— Идет, кажись… Иде-ет!
Плотники оставили работу, взялись за потертые кисеты, зашуршали бумагой, деля ее на самокрутки и посматривая на дорогу, обрывающуюся у воды на том берегу.
Сначала ничего не было видно — лишь нарастал, катился по заречью металлический рокот. Но вот вынырнула машина, перемазанный мазутом парнишка-тракторист спрыгнул на землю, замахал руками, даже вроде бы приплясывать стал, крича что-то в грохоте мотора.
Вскоре плот был спущен на воду. Вооружившись шестами, плотники вместе с председателем погнали его вверх по течению, чтобы пересечь Ницу наискось, перевести крепко связанные бревна к пологому спуску дороги.
Потом, когда трактор стоял уже на плоту, вдавив бревна в мутную воду, и когда под «раз, два, три!» начали мужики упираться шестами в каменистое дно реки, медленно продвигаясь с небольшим раскачиванием к опасной быстрине, Федька Лушников, замирая от волнения, сказал:
— Хоть бы в воду не скувырнулся — ишь, плот-то как просел…
На что один из дружков его ответил:
— У Лушникова не скувырнется… У него не то, что у тебя. Хоть вы и Лушниковы оба, да, видать, разные. Литовку-то кто сломал на прошлом покосе?
Сказаны эти слова были без какого-то умышленного зла, скорее всего — ради шутки, но затронули они Федьку за живое. Может быть, потом, позже, Лушников отвечал на шутку дружка, когда в числе первых ивановских парней, прошедших (много было желающих!) строгий председательский отбор, учился на курсах трактористов при местной машинно-тракторной станции, ночи напролет просиживал над малопонятными инструкциями и схемами, дотошно копался в тракторном моторе, разбирая и собирая узлы, постигая их хитрую взаимосвязь; когда следующей весной, буйной и ранней, поднимал пласты колхозной земли, не оставляя руля трактора до блеска колючих ночных звезд, до того, как можно было, поддавшись усталости, рухнуть на нары полевого стана. А может, и тогда еще, когда, оказавшись в водовороте бригадирских дел в колхозе «Урал», добивался повышения урожайности зерновых и добился — поля стали давать не по 7, а по 22 центнера зерна с гектара; когда потом на заботы об урожайности наложились председательские заботы о судьбе хозяйства в целом и когда имя Федора Николаевича Лушникова стало известно не только в Слободо-Туринском районе, но и в области, — бессловесно, но крепко отвечал он на ту давнюю шутку дружка — знай, дескать, наш лушниковский род, учись, покуда мы живы…
Выплыло видение из далеких лет, охватило душу щемящей тревогой и растаяло, как льдинка на весеннем солнцепеке.
Опершись руками о стол, встал управляющий:
— Сеять начнем завтра.
— Как это — сеять начнем? — отозвался Карасев и приумолк ненадолго. — Говорю ж, к островам этим на тракторе не подберешься. Водищи-то в протоках с метр, а то и поболе наберется.
Лукавая усмешка блеснула в прищуренных глазах Лушникова:
— Вот и прекрасно, что «поболе».
— Чего уж прекрасного, — начал было тракторист, да снова приумолк, подметив вдруг, с какой заинтересованностью посматривают все на управляющего, — раз говорит Лушников, значит, имеется у него что-то на примете.
— Переправим технику на острова, — сказал Лушников. — Попросим у речников понтоны.
— Рискованное дело, — отозвались механизаторы. — Никогда не было, чтобы так-то…
— Не было, — согласился Лушников. — А мы сделаем так, чтоб было…
Поспать этой ночью управляющему и часу не удалось, лезли в голову беспокойные мысли, раза три принимался курить и только забылся — затарахтел будильник. Может быть, от бессонницы никак не мог раствориться в памяти вчерашний разговор с Карасевым. Лушников попросил его остаться после собрания, и они сидели по обе стороны стола, напротив друг друга.
— Ну, браток, догадываешься, зачем мы тут сидим?
— Хошь не хошь — докумекаешь, — произнес тракторист, отводя взгляд от лушниковских, с хитринкой, глаз.
— Надо тебе, Петрович, по рассвету со стальным конем у переправы быть.
Карасев, не глядя на управляющего, упорно помалкивал. Медленно тянулось время. И вдруг тракторист заговорил по-непривычному напористо:
— Что ж такое выходит? Летом, промеж дождей, луговину косить — Карасев. Понадобилось осенью комбайны таскать по грязи — Карасев. И сейчас, значит, опять я? Ты уж меня уволь на сей раз, Федор Николаевич. Хватит. Есть трактористы помоложе…
— Помоложе-то трактористы есть. Так ведь, учти, помоложе! Я тебя на покос летом почему послал? Потому что знал: лучше тебя никто не скосит, у тебя опыт, какого ни у кого нет.
— «Опыт, опыт», — несколько утихомириваясь, пробурчал Карасев. — Что же мне теперь из-за этого опыта больше всех надо?
— Выходит, браток, что так. У тебя мастерство — тебе и дорогу прокладывать. Это же важно, Петрович, какая дорога будет проложена — кривая или прямая, по которой остальным легче идти.
— Дорога, говоришь… Может, оно и так… Только этим самым прокладчиком я в последний раз. Договоримся давай — в последний.
— Не буду обещать. Сам понимаешь, не могу я тебе обещания такого дать…
Лушников улыбнулся, потому что знал — прибудет сегодня Александр Петрович Карасев на берег Ницы, раз дал слово — значит, обязательно прибудет. За напарника управляющий отделением тоже не беспокоился. Напарником Карасева был сын Лушникова — Валерий, только что пришедший из армии, и, понятное дело, руки у него чесались по крестьянской работе — чуть свет, еще и будильник не собирался звенеть, поднялся Валерий с постели, по-солдатски расторопно оделся, заправил кровать и ушел в гараж, не заметив понимающей улыбки отца.
…Затопив прибрежные низины, Ница поуспокоилась. Она еще закручивала на быстрине воронки, еще несла с верховий желтые щепки, доски и ветвистые обрубки деревьев, еще клонила течением затопленные кусты тальника, но не было в ней той первоначальной силы — Ница несла мутные воды как бы по инерции, уже не находя возможности для дальнейшего наступления.