Михаил Петрович догадывался: приват-доцент что-то задумал. Не прогулки ради пригласил он его сегодня на свидание!
Длинная просека уводила в глубину Сокольников. Если пойти влево по тропинке, можно выйти к поленнице дров, где год назад миусцы тренировались в стрельбе из винчестеров; если пойти вперед, скоро забелеют стены Бахрушинского приюта, наполовину скрытого разросшейся кроной сосен. А вот еще одна просека, со множеством свежих пеньков. Разыщет ли ее приват-доцент?
Когда Михаил Петрович предложил встретиться в Сокольниках, Штернберг кивнул в знак согласия, молча выслушал, как добираться в условленное место. Вопросов не задавал.
— Эх, гайки-винтики! — вспомнил Виноградов любимое присловье, вошедшее в его лексикон со студенческих лет, в пору раннего увлечения изобретательством и механикой. — Не заблудился бы Эрот в этой путанице тропинок и просек…
Сокольники Виноградов называл явочной квартирой без крыши и без стен. Лес он предпочитал городским явкам.
В сутолоке улиц труднее заметить слежку, труднее уйти от преследования. А вот в Сокольниках человек как игла в стогу: упал на травянистую землю, Отполз за кусты — и был таков…
Виноградов шел вдоль пеньков неширокой просеки. Миновав раздвоенную, похожую на огромную рогатку, сосну, он остановился прислушиваясь. Где-то неподалеку чуть поскрипывало, покачиваясь, старое дерево. Ветер был почти неслышен. Лишь макушки сосен лениво шевелились.
Свернув на поляну, Михаил Петрович поискал глазами Штернберга.
«Не нашел поляну», — заключил уныло.
Михаил Петрович разочарованно постоял, раздумывая, как поступить, если приват-доцент не найдет условленное место. В это время раздвинулись кусты, из зарослей вышел Штернберг — высокий, с обнаженной головой, увенчанной темными волосами. Светло-серый костюм выделялся на фоне зелени.
«Вот и разыскал вас», — как бы говорили его глаза.
Они пошли навстречу друг другу.
«Волосы как антрацит», — отметил про себя Виноградов, а приблизясь, поразился неожиданной голубизне близоруко-добрых, больших глаз Павла Карловича.
Его подмывало воскликнуть: «А помните!» — и пересказать Павлу Карловичу тот давний случай в гимназии Креймана, когда он, опоздавший, виноватый, стоял перед учителем, отводил глаза на большую карту, истыканную точечками звезд, с черными буквами по белому полю, — Галактика. Или, если не рассказывать, то отойти все равно куда: к поваленной березе, к свежему пню с четко обозначенными годовыми кольцами — и сделать стойку на руках с вытянутыми в струнку ногами. Но стойку он не сделал и вертевшееся на языке «А помните!» так и не произнес. Павел Карлович с места в карьер заговорил о деле.
— Я очень рассчитываю на вашу помощь, — ответил Виноградов.
— Относитесь к моим мыслям, как относятся к черновику, — попросил Штернберг.
— Я вас слушаю, — нетерпеливо отозвался Виноградов.
— МВТБ по возрасту младенец, — убежденно сказал Павел Карлович. — Но рубашка, в которую младенец одет, уже тесна. Начну с простейшего примера. Сколько бомб вы можете дать дружинникам? Единицы. Ну десятки. Верно?
— Верно, — подтвердил Михаил Петрович, испытующе глядя на Штернберга: «Куда он клонит? И знает ли, что и эти единицы стоят тюрьмы Чесскому, Трухачеву, Комарову…»
— Кустарщина, неизбежная в условиях подполья, не удовлетворит наш голод. Нужны иные масштабы. Иные формы работы…
— Какие же?
— Хитрые. Очень хитрые.
Виноградов, напряженно наблюдавший за Павлом Карловичем, уловил в глазах его то мгновенное лукавое выражение, которое отражается во взгляде, если подумаешь о чем-то сокровенном, не рассказанном, таящем внезапную развязку.
— Повторяю, даю вам черновик, — предупредил Штернберг. — Можете ли вы заказать, скажем, пять тысяч металлических оболочек для детской игрушки Ванька-встанька? Или чего-нибудь другого, придуманного искусней, и получить те самые оболочки, которые нужны для бомб? Причем сделаны они будут в заводских условиях. И риска никакого! Ни одна душа не подвергнется аресту…
Настороженность исчезла в глазах Виноградова. Он сосредоточился, что-то прикидывая.
— Таким образом, мы убиваем двух зайцев, одним выстрелом сразу двух. Во-первых, мы вырываемся из плена кустарщины. Нам нужен размах, соответствующий размаху революционного движения.
Он загнул на руке один палец и посмотрел на Виноградова.