— Вас кто обидел в Москве? — насторожился Штернберг. — Что это вы про Вертушино так заговорили? И что это за листобои и астафьевы ветры?
— За что меня обижать? — искренне удивилась Матрена Алексеевна. — А листобоем мы ветер называем, который последние листья с дерев сбивает. Еще мы его астафьевым ветром нарекли, потому что у мельника Астафия в эту пору праздник, все ветряки крутятся.
Матрена Алексеевна отошла от окна, приблизилась к столу. Она как-то виновато съежилась, поникла и опять попросила:
— Не судите меня, старую, что голову вам морочу, может, позволите детей увезти в Вертушино?
— В Вертушино? — Штернберг повел плечами. — Это еще зачем? Чья это фантазия?
— Дело говорю, — перешла почти на шепот Матрена Алексеевна, хотя были они в комнате вдвоем. — Там всю эту смуту переждать можно.
И она поведала Павлу Карловичу, что наслышалась разговоров о великой смуте, что скоро с фронта прибудут полки и опять из пушек будут расстреливать рабочих, которые хотят сбросить власти. А железо — оно железо и есть, не понимает, не разбирается, кто старый, кто малый, — всех посечет. А в деревне, мол, тихо-мирно, даст бог прокормимся, переждем.
И, боясь, что Павел Карлович скажет что-нибудь такое, разрушающее все ее предложения, Матрена Алексеевна еще тише, еще сокровеннее прошептала:
— И вам поостеречься надо. Прислуга Рябушинских сказывала, что вожаков рабочих хотят перерезать, своими ушами слышала.
«До чего же она старенькая», — подумал Штернберг, глядя на сухое, сморщенное лицо, на бороздки морщин на шее, на сутулящуюся спину.
— Не кручиньтесь, Алексеевна, — сказал Штернберг громко и бодро, — не нам их бояться. Новые времена, новые песни!
Он встал из-за стола и улыбнулся ей, и в его голубых, добрых глазах не было утешающего обмана, когда говорят одно, а думают другое.
— Пусть они нас боятся, — повторил Павел Карлович, — выбросьте из головы страхи, незачем вам с детьми в Вертушино ехать. Понятно?
Она закивала, соглашаясь, веря ему, хотя он в глазах читал не до конца развеянные сомнения. Потом, уже собравшись уходить и накрыв сковороду полотенцем, она не удержалась, обернулась:
— Ох, и похудели вы, Павел Карлыч!
На нем была пикейная сорочка, которая года два назад после первой стирки сильно села, стала тесновата, и Матрена Алексеевна переставила на воротнике пуговицу. Теперь же воротник казался чрезмерно просторным — между ним и шеей свободно проходили два пальца.
— Были бы кости… — Павел Карлович опять улыбнулся, и Матрена Алексеевна ушла, ободренная и утешенная. Когда он улыбался — а улыбался он редко, был даже мрачноват, — лицо смягчалось, усталость, словно спугнутая, исчезала.
«И в самом деле, два пальца просунуть можно». — Штернберг убедился, что это вполне справедливо, и удивился: он этого прежде не замечал. Впрочем, в минувшие полтора года думать о себе, следить за собой вообще не приходилось. Болезнь окончательно скрутила Цераского, он оставил службу, уехал с домочадцами в Крым, надеясь, что Черное море и мягкий климат помогут ему поправиться. Директором обсерватории назначили Павла Карловича. Бремя новой должности не было для него неожиданным, не было тягостным: Цераский болел давно, постепенно заботы по обсерватории Штернбергу приходилось взваливать на свои плечи. Служба службой, сама по себе всепоглощающая, не укладывающаяся в рамки «от и до», с чередой бессонных ночей, с сомнениями, спорами, поисками. Однако жизнь Павла Карловича была неизмеримо полнее, чем о ней ведали коллеги. Никто из них не догадывался, что степенный профессор, педантичный, строгий, с юных лет посвятивший себя науке, — большевик.
Правда, в феврале семнадцатого года тайное стало явным, большевики вышли из подполья, и Сергей Николаевич Блажко, все узнававший первым, не замедлил прореагировать на новость:
— Так вы… — начал было он, но у него не хватило духу произнести слово «большевик». Он сказал: — Вы — человек-загадка!
Загадка. Павел Карлович сразу догадался, что имеет в виду Блажко и, пряча в бороде усмешку, ответил:
— Не будь загадок, чем занимались бы мы, астрономы?
— Да, да, — пробормотал Сергей Николаевич, все еще оставаясь под впечатлением ошеломившей его новости. — Да, да, вы правы.