— Пойду в башню.
— Мы проводим вас, — предложил Блажко.
— Нет, нет, — торопливо ответил Штернберг.
В башне царила тишина, располагающая к сосредоточенности. Он любил оставаться здесь наедине со своими мыслями. Сколько лет этому креслу — тяжелому, массивному, высокому? Сколько локтей терлось об эти широкие подлокотники?
Когда-то он, первокурсник, сваленный усталостью, заснул в кресле и был замечен Федором Александровичем Бредихиным. А вон там, в нише, в тесных деревянных ящиках сложены журналы астрономических наблюдений. Там и его первые наблюдения за красным пятном Юпитера, и пачки фотографий двойных звезд.
С крыши башни в девятьсот шестом он горестно вглядывался в руины Пресни, оставленные декабрьскими боями. А потом здесь, на метлахских плитах, расстилал план Москвы. Дома, дворы, улицы, заснятые разведчиками, раскрывали свои тайны…
Чего только не помнят стены этой башни, этот телескоп — пятнадцатидюймовый двойной астрограф, надежный посредник между землей и небом, приблизивший звезды?!
В башне, в ее неживой тишине, он не чувствовал себя ни одиноким, ни отрешенным от людей, потому что каждая вещь, каждый предмет о чем-то напоминали, о чем-то рассказывали.
Он прошелся от стола до дверей, от дверей до стола, как бывало с ним в минуты возбуждения, остановил свой взгляд на овчинном тулупе, под которым прогнулся толстый, глубоко вколоченный гвоздь. Тулуп не раз согревал его в стылые зимние ночи. Свалявшиеся завитки шерсти надежно хранили тепло.
Упрямое, неведомое ранее чувство мешало ему уйти отсюда. Понял, что придется себя пересилить. Заметив старый, цейсовский бинокль, купленный в Потсдаме, он взял его — «Пожалуй, пригодится» — и, не оглядываясь, пошел к выходу…
В прохоровских спальнях все еще горел свет. Оттуда доносились голоса. Недалеко от Кудринской площади, дребезжа, тащился трамвай с двумя прицепными вагонами. Сквозь влажные стекла смутно белели забинтованные головы, торчали костыли. В последнем вагоне кто-то уныло тянул:
Голос выводил слова монотонно, на одной ноте, а когда он на мгновение замолкал, слышалось слабое всхлипывание гармошки.
Трамвай зазвенел, дернулся, поплыли мутные пятна окон. Дребезжание и перестук заглушили голоса раненых, поглотили угасающее пиликанье гармошки.
Штернбергу удалось остановить извозчика. В лицо потянуло встречным ветром, дождевой сыростью. Мимо тяжело прогромыхали грузовики, крытые брезентом. В кабине одного из них чиркнула спичка и выхватила из мрака склоненное к папиросе лицо, красный погон юнкера.
Готовятся!
Павел Карлович проводил глазами грузовики, исчезнувшие в пустынной безлюдности улиц.
VI
Кукин проснулся поздно, потянулся, хрустя суставами, громко зевая. Слипшиеся глаза не открывались. Он протянул руку к Василисе, нащупал подушку с вдавленным провалом: Василисы не было.
Клавдий Иванович тряхнул головой, прогоняя сон. В окне то ли сгущался вечер, то ли брезжил рассвет. Спросонья он не разобрался. Низкое и темное небо навалилось на крыши.
«Хмарь!» — поморщился Кукин и растер пятерней затекшее, помятое лицо. Ныла отяжелевшая голова. Противно было во рту — так противно, что хотелось выплюнуть вязкую слюну на пол.
Куда же подевалась Василиса?
Он прислушался: никаких звуков, только в углу, под иконой, тикали ходики. Острие малой стрелки тянулось к одиннадцати.
Язык, словно стянутый, трудно шевелился во рту.
«Могла бы поставить огуречного рассолу или холодной простокваши, — раздраженно подумал Клавдий Иванович. — Небось сидит в чайной, скрестив руки, корчит из себя царицу».
Семь-восемь месяцев назад он впервые увидел Василису. Был поздний зимний вечер. На Тверской, у самого поворота к Гнездниковскому переулку, Клавдий Иванович лицом к лицу столкнулся со Звонарем.
— Бежим! — крикнул Звонарь. — Погоня!
Они смешались с прохожими, благо, народ валил после сеанса в кинематографе. На ходу запыхавшийся Звонарь сообщил, что рабочие разгромили охранку, в Гнездниковском — засада и что он чудом унес ноги.
Скоро Кукин остался один и побрел куда глаза глядят, пока крайняя усталость и стужа не заставили его оглядеться. В каком-то глухом, скудно освещенном переулке он остановился перед зашторенными окнами. Дом манил теплом, оттуда доносилась негромкая музыка граммофона, а у входной двери висела вывеска: сбоку — пузатый самовар, в центре — «Чайная Степанидовой».