Ну да бог с ними, с графинями, можно бы их и не вспоминать; это так, к слову пришлось. А главного я до сих пор не сказала. Главное, знаете, в чем заключалось?
Нетерпение жгло двинцев. Поскорее хотели рассчитаться за все измывательства над собой, за убитых товарищей, за тюрьмы, за свои деревни обездоленные.
Как утро, кого-нибудь за газетой «Социал-демократ» посылают. День с читки начинается.
— Скоро? — спрашивают командира.
— Чего спрашивать, — отвечает он. — Сами все слышали. Скоро.
Командиром двинцы Евгения Николаевича Сапунова избрали. Был он большевик со стажем, ломаный и стреляный, и в тюрьмах сидел, и на фронте верховодил, и тут, в Бутырке, за голодовку первый голос подал!
Рассказывали, что, когда весть о голодовке двинцев по Москве разнеслась, когда заволновался город, по какому такому праву невиновных в камеры загнали, решило тюремное начальство прекратить голодовку. Наварили суп пожирнее и мяса не пожалели. Внесли бак в камеру. Люди голодные, истощенные. От наваристого супа запахи такие, что голова кругом идет.
Подошел Сапунов к бачку, пнул ногой, растеклась по цементу тюремная похлебка. Посмотрел на коменданта:
— Жрите, ваше благородие!
Такой он, Сапунов. И внешне Евгений Николаевич собранный, подтянутый, на гимнастерке ни одной складочки, поджарый, быстрый. Утром иной раз глянешь в окно: он во дворе госпиталя занятия с двинцами проводит — залюбуешься. Идут на него трое, пятеро — всех разбросает.
И в тот роковой вечер он снова показал себя. В две минуты построил двинцев, разделил команду на четыре взвода. Велел интервал соблюдать между взводами. Разведчиков вперед послал. И наконец, меня увидел. Я тоже не мешкала, в два счета собралась, как только услышала, что двинцев на охрану Московского Совета вызывают.
— А вы куда, сестрица? — спрашивает.
— Куда все, туда и я, — отвечаю и, вспомнив слова начальника шмитовской дружины, добавила: — Где драка, там и кровь.
Выступили. Дождик накрапывал. Полумрак. В конце октября рано темнеет. Город не то замер, не то вымер. Ни души навстречу.
Идем, вслушиваемся. Ничего, кроме собственных шагов, не слышно. Стали подходить к Москворецкому мосту. От воды белесоватый туман поплыл. Из тумана разведка вынырнула.
Сведения неутешительные: на мосту — патруль из юнкеров, и на Красной площади — юнкера.
— Приготовиться, — негромко приказал Сапунов. Покатилась команда по цепи, от взвода к взводу.
Вышли на мост. Загремел мост под сапогами.
— Стой, кто идет?!
Еще лиц не видно, только окрик слышен. А вот и патруль. По шинели Сапунова запрыгали лучи карманных фонариков:
— Куда ведешь солдат?
— Веду куда надо.
Гремят сапоги по мосту, в руках у двинцев — винтовки. Расступился патруль, погасли фонарики.
Снова идем. Враждебно молчат дома. В темноте касаюсь плечом соседа, чувствую: рука напряжена. И в общем безмолвии, и в самом воздухе напряжение.
Сапунов по-прежнему впереди. Быстрый у него шаг. Вижу его спину, вижу приклад наклоненной винтовки.
Топ-топ, топ-топ — гремят сапоги. Ни кашля, ни слов. Ни возгласа. Никогда не предполагала, что и молчание может объединять, сплачивать людей. Идешь и слышишь дыхание соседа, слышишь дробь каблуков.
Подходим к Лобному месту. В сумеречном полусвете неясно маячат фигуры. Сапунов, очевидно, разглядел их, на секунду замедлил шаг, и опять пронеслось по цепи негромкое:
— Готовьсь…
— Куда ведешь солдат?
Тени юнкеров зашевелились, задвигались.
— На охрану Московского Совета, — властно отвечает Сапунов.
— Проходите!
Начало благополучное и гладкое. Закрадывается сомнение: нет ли подвоха, не готовят ли нам западню?
Перестаю верить в тишину. Внутри: все съеживается при мысли, что вот-вот в спину ударит залп.
Ба-ам-м! — прокатывается по площади. Вздрогнул сосед. Нервы. Ведь это часы на Спасской башне. Десять ударов — десять вечера.
Едва видны Минин и Пожарский. Толком не разберешь, где князь, где посадский. И они словно притаились, прислушиваются к тишине.
Неужели обойдется без стычки?
Топ-топ, топ-топ — гремят сапоги.
Из ворот Исторического музея высыпали юнкера. На патруль не похоже, очень их много — сотни две с половиною, три.
— Стой! — командует полковник.
Сапунов подает знак. Мы останавливаемся.
— Куда следуете?
— Команда двинцев. Следуем на охрану Московского Совета.
— А-а-а, — тянет полковник. — Бандиты с Двинского фронта, дезертиры, большевистские прихвостни!