От тоненьких светлых стебельков рассады шел запах, какой бывает лишь однажды в году — когда разрежешь самый первый, покрасневший раньше других помидор, единственный на весь огород, и Наташе стало еще грустнее. Прошло лето, последнее ее школьное лето. И первый помидор с бабушкиного огорода в этом году съела Райка…
Нет, вы скажите, братцы! — не унималась Нюрка. — Почему мы тут пол-лета вокруг огурцов ползали, а она — как айсберг!
— Так у нее же бабкин характер! Прорубь, прорубь ей дайте, сердешной! Где прорубь?
— Бабка-то, говорят, прошлый раз после собрания опять у Петровны шумела. Все равно, говорит, картошку в этом году убирать незачем. Все равно, говорит, фитофтора!
— Ну и правильно шумела!
— Что правильно-то? Что правильно? До Ишутина еще картошку запустили! Не надо было каждый год на одном поле сеять!
— Как так не надо? А как же с Сурковой тогда?
— А что с Сурковой?
— Она ж у нас всю жизнь картофельная! Посеют у ее крылечка брюкву, как ее тогда, Суркову-то, называть?
— Не шипи, Нюрка!
— А в океане-то, братцы, черные айсберги, говорят, плавают. И ученые, бедняжки, до сих пор не знают, откуда они берутся. Откололись откуда-то и плывут. А куда? Как наша Суркова нынче! Или как Алька Шариченко! Вот та так уплыла!
— Не шипи, Нюрка!
— Пусть шипит, — задрожавшими губами прошептала Наташа. — Подумаешь — помидоры! Посмотрела бы я на эту вашу теплицу, если бы не папино стекло…
— Вот это да! — искренне удивились девочки, и Наташа сама тоже удивилась своей обиде — раньше ее никогда не обижали Нюркины дразнилки. Нюрка и раньше часто поддразнивала ее, называла то «городской», то «картофельной».
Но тогда рядом с Наташей всегда была Аля.
А девочки обиделись за свою теплицу не сразу. Некоторое время все молчали — может быть, ждали, что же еще обидное скажет в ответ Нюрка. Тогда они, наверное, набросились бы сразу на нее, защитили бы Наташу. Нюрка же, прекрасно оценив обстановку, молчала — свой песенный голос берегла. Тогда все тоже молча разошлись, каждая к своему ящику рассады, и Наташа осталась одна. Никто не позвал ее, никто не предложил ей работать рядом.
И словно нарочно, в довершение всего заглянул в теплицу главный агроном. Наташа, конечно же, знала, что их, Сурковых, главный агроном знает и не любит по-ишутински. И хоть она была не Сурковой, а Солдатовой, по отцу, все равно в совхозе все звали ее Сурковой.
Агроному она попалась на глаза сразу, потому что стояла у входа, в проходе. Он скользнул холодноватым взглядом по ее новенькому платью, по чистым рукам, не занятым ничем, и Наташа с ним не поздоровалась.
— Ну, как? — спросил агроном у девочек, сдвигая на затылок соломенную шляпу. — Будем на Новый год свежие помидоры есть?
«Даже шляпу, как у Ишутина, надел, — неприязненно подумала про него Наташа. — Курятник!»
И пока девочки дружно и шумно изъявляли желание съесть на Новый год всю теплицу и даже еще у Тепличного прихватить кое-что, если своего не хватит, Наташа потихоньку, за широкой агрономовой спиной пробралась к выходу и ушла.
Она шла по тропке вдоль оврага, чувствуя все ту же неприятную холодную пустоту в руках. Но теперь это была какая-то другая пустота… Руки словно жалели, что так и не дотронулись ни до черной глянцевой земли, ни до светлых стебельков рассады…
Вздохнув, она свернула с тропинки и пошла краешком картофельного поля к станции, стараясь изменить походку и даже стянув с головы косынку, сегодняшний подарок, чтобы не узнала ее бабушка Дуся, если вдруг выглянет в окно или выйдет на крыльцо с ветхими перилами.
Посвежевшее от дождя солнце старалось по-весеннему блестеть на мокрых листьях полегшей ботвы на картофельном поле, но весеннего блеска не получалось. Наоборот, от мокроты этой веяло осенью, и было грустно. Того, июльского, поля с розово-лиловой дымкой от цветения в этом году она так и не видела, поле отцвело без нее. И чувство вины в Наташиной душе и пустоты в ее руках укрепилось прочно. Вот не ходила сюда, не полола сорной травы…
Может быть, если бы поле это лежало где-нибудь там, далеко, за лесом, где Князьевка, или за рыжими буграми, куда каждый день садилось солнце, этого чувства вины не было бы. Но поле начиналось почта у самого крыльца их дома, крайнего совхозного дома, стоящего на отшибе и смотрящего распахнутой всегда по утрам дверью в сторону Дайки.
Дом строил еще Наташин дед, нарочно поставив его на самой окраине совхоза. Он посчитал, что совхоз все равно потянется на пустырь, который был тогда на месте картофельного поля, к железной дороге, к станции, и дом обязательно окажется в центре усадьбы. Но на совхоз совсем с другой стороны неожиданно начал надвигаться город строящимся огромным заводом, и новые совхозные постройки сразу потянулись к нему, к автобусной остановке, к ровному шоссе и аккуратным молодым скверикам на окраине рабочего поселка, проглотившего деревню Соколовку. Потом пустырь, через который пролегла дорога от совхоза к станции, распахали, засеяли, и уж никто не мог строиться здесь. А дом Сурковых так и остался стоять — одинокий, у самого картофельного поля, упрямо повернувшись лицом к Дайке. И хоть дорога от станции к совхозу проходила в двух шагах от его крыльца, редко-редко появлялись поблизости прохожие. Скорые не останавливались в Дайке вот уже лет десять, только пригородные электрички да еще неторопливые пассажирские заглядывали сюда каждый день. Но все равно мало кто сходил на Дайке — через центральную усадьбу совхоза и через дальнюю, по местным понятиям, лесную Князьевку давно ходил из города по новому шоссе автобус.