— Скажите, Леру, вы в своей жизни много времени потратили на любовь?
— О, любовь, господин директор… знаете ли…
— Вам, как и мне, всегда не хватало времени…
— Да, не очень-то хватало…
Ривьер вслушивался в звук его голоса, пытаясь понять, звучит ли в ответе горечь; но горечи не было. Оглядываясь На пробитую жизнь, этот человек испытывал спокойное удовлетворение столяра, отполировавшего чудесную доску: «Вот и все! Готово!»
«Вот и все! — подумал Ривьер. — Моя жизнь тоже готова!»
Он отогнал грустные мысли, навеянные усталостью, и направился к ангару: чилийский самолет уже гудел в воздухе.
Отдаленный гул мотора все зрел, наливался. Зажглись посадочные огни. Красные фонари ночного освещения вычертили контуры ангара, радиомачт, квадратной площадки. Все приняло праздничный вид.
— Вот он!
Самолет уже катился по земле в лучах прожекторов. Он так сверкал, что казался совсем новым. Вот он остановился, наконец, перед ангаром; механики и подсобные рабочие устремились к нему, чтобы выгрузить почту, но пилот Пельрен не шевелился.
— Эй! Чего вы ждете? Выходите!
Пилот, занятый каким-то таинственным делом, не отвечал. Вероятно, он прислушивался к еще звучавшему в нем шуму полета. Он медленно покачал головой, нагнулся и стал что-то ощупывать внизу. Наконец, он выпрямился, обернулся к начальству, к товарищам и обвел их серьезным взглядом, словно осматривая свое достояние. Казалось, он пересчитывает, измеряет, взвешивает их. Он честно заслужил все это: и дружескую встречу, я праздничное убранство ангара, и прочность цемента, н там, вдали, город, с его движением, с его женщинами, с его теплом. Теперь он крепко держал людей в широких ладонях, держал своих подданных: он мог их осязать, слышать, мог обругать их. Да, сначала он даже решил их обругать за то, что они так спокойны, уверены в своей безопасности — стоят и любуются луной. Но он был милостив:
— За выпивку плáтите вы…
И вылез из самолета.
Ему захотелось рассказать о том, что он пережил в полете.
— Если б вы только знали!..
Считая, видимо, что этим все сказано, он принялся стаскивать с себя кожаную куртку.
Когда автомобиль уносил Пельрена вместе с хмурым инспектором и молчаливым Ривьером к Буэнос-Айресу, пилот почувствовал грусть. Конечно, что может быть приятнее — выпутаться из беды и, обретя под ногами твердую землю, отпускать без зазрения совести сочные ругательства. Чертовски весело!.. И все же, как вспомнишь, становится не по себе.
Сражение с циклоном — это по крайней мере нечто реальное, откровенное. Иное дело — облик вещей, когда им кажется, что они одни. «Как в дни восстания, — подумал Пельрен, — лица людей только чуть бледнеют — но как все кругом меняется!»
Усилием воли он заставил себя вспомнить о пережитом.
Мирно летел он над Андийскими Кордильерами. Здесь царила великая тишина снегов. В это нагромождение гор зимние снега внесли мир — как вносят его века в мертвые старинные замки. На две сотни километров — ни одного человеческого существа, ни малейшего дуновения жизни, ни единого живого движения. Только отвесные кручи, что вздымаются до шести тысяч метров, только каменные одежды, спадающие вниз прямыми складками, только грозное спокойствие вокруг.
Это произошло вблизи пика Тупунгато…
Пельрен подумал. Да, да, именно там стал он свидетелем чуда.
Сначала он ничего не увидел, только ощутил какое-то беспокойство. Как человек, который думал, что он — один, и вдруг почувствовал, что он уже не один, что кто-то смотрит на него. Так и Пельрен — слишком поздно и не понимая еще что к чему. — ощутил, что вокруг него смыкается кольцо гнева. Вот и все. Откуда вырывался этот гнев?
И как угадал пилот, что гнев источают и камни и снега? Ведь, казалось, ровно ничего не произошло; не было и тени наплывающей бури. Но у него на глазах рождался иной мир, чем-то. неуловимо отличавшийся от привычного. С необъяснимой тоской смотрел человек на вершины, выглядевшие так простодушно, на снежные гребни, почти такие же белые, как обычно. Все это медленно оживало — как народ.
Пельрен еще не вступил в борьбу; он крепко стиснул штурвал. Готовилось нечто, чего он не понимал. Как зверь перед прыжком, напрягал он мускулы — но все, что он видел перед собой, было спокойно. Да, спокойно — но в этом спокойствии таилась странная мощь.
Потом все вдруг заострилось. Все гребни и пики стали внезапно острыми; пилот почувствовал, что они, как форштевни, рассекают упругую грудь ветра. Потом ему стало казаться, что они кружатся вокруг него и разворачиваются, готовясь к бою, как огромные корабли. Затем в воздух поднялась пыль; она летела над снегами и легко, словно парус, колыхалась на ветру. Тогда, пытаясь нащупать путь, на случай, если придется отступить, Пельрен обернулся назад — и содрогнулся: Кордильеры пришли в волнение.
— Я пропал.
Впереди остроконечная вершина, как вулкан в миг извержения, выбросила столб снежной лавы. Потом фонтан снега взвился над другим пиком, немного правее. И вот стали вспыхивать все пики, один за другим; казалось, их зажигает невидимый факельщик. Закружился первыми водоворотами воздух. И горы вокруг пилота закачались…
Неистовая схватка почти не оставляет следов; Пельрен искал — и не находил больше в себе воспоминаний о мощных вихрях, которые завертели его. Он помнил только, как яростно барахтался в языках серого пламени.
Он задумался.
«Циклон — это ничего. Тут уж спасаешь свою шкуру. Но пока он еще не начался! Это первая встреча!..»
Ему казалось, что теперь среди тысячи лиц он сможет узнать это яростное лицо; и, однако, он уже забыл его,
Ривьер смотрел на Пельрена. Через двадцать минут тот выйдет из машины и, утомленный, отяжелевший, смешается с толпой. Может быть, он подумает: «Ну, и устал же я… Гнусная работенка!» И скажет жене: «А ведь здесь, пожалуй, лучше, чем над Андами», — или что-нибудь в этом роде… И, однако, Пельрен почти отрешился от всего, за что так цепко держатся люди: он только что узнал, насколько все это мелко. Он прожил несколько часов по ту сторону декораций, прожил, не зная, будет ли ему дано вновь обрести этот город с его огнями, увидит ли он еще раз пусть скучноватых, но таких дорогих сердцу спутников детства — все свои маленькие человеческие слабости.
«В любой толпе, — думал Ривьер, — есть люди, которые ничем из нее не выделяются. Но они — вестники Чудесного и сами того не знают. Разве что…»
Ривьер боялся иных поклонников авиации. Они не понимали сокровенного смысла трудной жизни летчиков; их восторженные восклицания извращали самое существо приключения и принижали человека. Но в Пельрене было благородное величие человека, который просто лучше других знает, чего стоит наш мир, если взглянуть на него под определенным углом зрения, — величие человека, который грубовато пренебрегает пошлыми знаками одобрения…
Ривьер поздравил его по-своему:
— Как вам удалось?..
Ему нравилось, что Пельрен говорил о своем ремесле просто, говорил о полетах, как кузнец о своей наковальне.
Пельрен, чуть ли не извиняясь, начал объяснять: «Путь к отступлению оказался отрезан; у меня не было выбора». К тому же он ничего не видел: снег слепил глаза. Его спасли бешеные токи воздуха — они подбросили самолет на высоту семи тысяч метров. «Все время, пока я переваливал через горы, мне приходилось лететь вровень с вершинами». Он сказал также, что следовало бы переместить воздушный запорник гироскопа, а то его залепляет снегом: «Понимаете, образуется ледяная корка…» Потом новые воздушные потоки завертели Пельрена, отбросив его вниз, до трех тысяч метров. И как только он не наткнулся при этом на скалы! Вдруг оказалось, что он летит уже над равниной. «Внезапно я понял, что вокруг самолета — чистое небо!» Пельрену показалось в тот миг, что он вышел из темной пещеры…