Я спохватился, едва вслед за сраными демократами не сказал: «эта страна», совсем вершина падения, черт бы побрал эти игры со словами. Как раз та ситуация, когда русский человек способен тосковать по Родине, даже не покидая ее! Вот я уже и тоскую. Еще один умник заявил, что Россия – мировой лидер по числу непонятных праздников, но это только трезвым людям они непонятны, а по числу трезвых людей Россия в лидеры выходить пока не собирается. Когда это говорят в компании, то, можно ли поверить, кроме обычных смешков, мол, юмор, понимаем, в то же время в самом деле – гордость, гордость!.. Начинаем гордиться даже тем, что мы – самая пьющая страна! Если раньше гордились тем, что первыми запустили спутник и человека в космос, то сейчас – что пьем больше всех!
Или вот еще ха-ха: в Германии за рулем задержана иностранка, в крови которой обнаружена трижды смертельная доза алкоголя. Вся Россия с нетерпением ждет объявления национальности нарушительницы! Каково? Уже смеются, юмор в том, что всем национальность нарушительницы понятна, так сказать, по дефолту. Уже клеймо, как навроде тех, что все французы – бабники, прибалты – тугодумы, шотландцы – скупердяи, немцы – вояки, англичане – овсянкосэры… А русские, значит, косорукие пьяницы. Бабников, тугодумов, скупердяев, вояк и любителей овсянки – можно принимать всерьез, а вот спивающихся – нельзя. С ними вообще считаться не стоит. С ними самими, их претензиями, желаниями…
Я ничего не сказал, так лучше, только посмотрел на них долгим взглядом, покачал головой и вышел, постаравшись не хлопнуть дверью. Хлопнуть дверью – это снизить впечатление. Пусть будет вот так, тихо.
И пусть Лысенко поймет, почему я не стал смотреть верстку.
Власов в своем кабинете стоит перед окном и, заложив руки за спину, угрюмо смотрит через стекло на улицу.
– Что-нить интересное? – поинтересовался я.
Он повернулся всем телом, тяжелый, грузный, как авианосец, лицо массивное, мясистое, целыми пластами под действием гравитации сползающее на грудь, отчего такие холмистые щеки и три подбородка, один другого краше. Нос нависает над верхней губой, толстый рот скорбно опущен уголками вниз, похож на старого разочарованного еврея. Вообще многие при всей арийскости в молодости к старости все больше и больше походят на евреев.
– Да так, – ответил он с неопределенностью в голосе. – С каждым прожитым десятилетием интересного все меньше.
– Ну да, – сказал я бодро, – а Интернет?
Он скривился.
– Мелочь.
– А что не мелочь?
Он пожевал губы, поморщился еще больше.
– Уже и не знаю. Только нового ничего.
Руки все так же держит за спиной, словно заранее избегает любого поползновения к рукопожатию. Помню, как-то один из новеньких пытался с ним обняться, демонстрируя чуйства, Власов отстранился так брезгливо, словно страшился поцелуя гомосека.
– А что тогда рассматриваешь? – спросил я. – Я же вижу, с каким интересом!
Власов еще, пожалуй, единственный в организации, кто совершенно не следит за прической. Седые волосы лежат неухоженно, то есть так, как растут, не пытается зачесать назад, сдвинуть вбок, не знает, что такое пробор или модные стрижки. Просто периодически подравнивает волосы, подозреваю, что это делает дочь садовыми или портновскими ножницами.
Однако волосы хоть и белые, но такие же густые, какими бывают только у молодых парняг, в то время как у нас каждый пятый светит лысиной.
– Да так, – буркнул он, – пестрый мир… и совсем безалаберный. На женщин смотрю. Только на них и приятно смотреть.
– Да, – согласился я, – если бы не эти писсуары напротив.
Он кивнул.
– Да, конечно. Хотя…
– Что?
– Женщина, – изрек он, – всегда красива. Даже на унитазе. Они в это время такие жалобные, как озябшие птенчики. И смотрят снизу на всех так беспомощно, словно просят не обижать их.
Я не поверил ушам, переспросил:
– Ты не против этих унитазов?
Он отмахнулся.
– Пусть… Зачем мучиться хорошим людям? Это лучше, чем бегать по всем подворотням. А ты чего такой нахохленный?
– Надо ехать в регионы, – ответил я.
– Надо так надо, – рассудил он.
– Вот я и подумал, – сказал я, – что лучше будет, если поедет туда действительно мудрый, солидный, опытный и знающий человек.
Он посмотрел с подозрением.
– Ты на кого киваешь?
– Разве киваю? – удивился я. – Я указываю прямо. Кто у нас в организации самый мудрый, солидный, опытный? Ты!
Он покачал головой.
– Ты забыл сказать еще «знающий».
– Да-да, знающий!
– Так вот я помню, – произнес он медленно, – как ты чуть ли не дураком меня выставлял на прошлом пленуме. А теперь вдруг я стал мудрым?
– То был тактический ход, – объяснил я. – Надо было. Как будто ты не понимаешь внутрипартийной борьбы!
– Не понимаю, – признался он. – Я человек честный.
– А я политик, – пояснил я со вздохом. – Прошу тебя, съезди вместо меня в регионы. Там не больше десятка встреч… в каждом. А потом мы тебя встретим с цветами и оркестром, как победителя. Романцев же ездит. Ему даже нравится.
Он задумался, взглянул пытливо. Поехать вместо меня – это самому собирать голоса избирателей, крепить связи с местными организациями, повышать не только рейтинг партии, но и свой собственный. А если правда, что он уже ведет переговоры по созданию отдельной фракции «националистов с человеческим лицом», то нет более выгодного момента укрепить связи.
– И когда ехать?
– Не спеши, – сказал я с облегчением. – Можешь завтра, а если хочешь, то и сегодня… есть вечерний поезд. Ночь в дороге, очень удобно, а утром уже на месте.
Он покачал головой.
– Нет, сегодня не поеду. И завтра не поеду, дел много. А вот послезавтра… наверное, смогу. Или послепослезавтра.
– Договорились, – сказал я с облегчением.
ГЛАВА 4
Вернувшись в кабинет, я сам подошел к окну и пошарил взглядом в поисках нашумевших писсуаров. Наш особняк не так уж и высок, всего четыре этажа, я на четвертом, нет ощущения высоты, улицы здесь узкие, и когда на той стороне поставили писсуар, не только вообще-то добрейший Лысенко воспринял как оскорбление именно нашей партии. Одно из отличий националиста от демократа в том, что националист все происходящее оценивает с точки зрения полезности или вредности для страны, для России, в то время как демократу все по барабану: лишь бы к нему в карман не лезли да не мешали трахать жену соседа: демократу другого счастья и не надо.
Писсуары и унитазы установили по Москве, понятно, не только напротив здания РНИ. Начали с Тверской, главной улицы России, там постоянно толпами шляются приезжие, а с развитием демократии мусора и грязи все больше, загажены и засраны все дворы и переулки. Наконец по примеру наиболее продвинутых городов Европы в Москве распоряжением мэра установили писсуары без всяких кабинок, только мужские, конечно, но, когда прошли две прекрасно спланированные демонстрации защитниц женских свобод, мэр распорядился установить и женские. Да-да, именно женские… писсуары.
Женские писсуары – последний писк моды, все до единого выполненные из новейших материалов, блистающие, как самые дорогие автомобили, более узкие, чем мужские, стильные, они сразу оттеснили на задние полосы даже встречи наверху и очередное падение курса доллара. Мужские писсуары – привычные, выполненные без изящества и фантазии: мужчинам это и не нужно, все равно не заметят и не оценят, вызвали просто раздражение – не всякий мужчина решится расстегнуть брюки и даже штаны на людной улице, но женские – это скандал, это крик, это… это революция!