Видно, я совсем не разбираюсь в людях.
Я смотрю в холодные зеленые глаза Элис.
– Ты не ожидала, что я скажу это?
– Что?
– То, что я не делал этого.
Она вздыхает.
– Бог с тобой, Бирс. Неужели я должна все объяснять?
Она качает головой, не в силах поверить, что я подниму этот вопрос – доверие друг к другу.
Элис смотрит на Джонни – тот стонет в луже крови на полу – и говорит:
– Я должна была выстрелить в кого-то. Лучше застрелить его, чем тебя. Достаточно объяснений?
– Д-да, – говорю я, чувствуя себя дураком.
– Я никогда не верила в то, что ты их убил, – добавляет она. – С того момента, как ты отказался спать со мной. Это просто…
Она злобно смотрит на поверженного дядю, и мне кажется, что она хочет еще раз пнуть ему в рану ногой.
– Иногда проще поверить в ложь, чем принять правду, – осторожно говорит она. – Потому что правда причиняет больше боли.
Сейчас не время для такого разговора. Я оборачиваюсь к своему старому коллеге. Должно быть, отвык от передовой: напуган, потеет. Похоже, в любой момент его может вырвать.
С этой мыслью в голове я оглядываюсь и вижу на столе маленький устричный нож из кухни Микки Карлуччо. Должно быть, Элис бросила его туда, когда освобождала Пола от веревок. Стэп крутится на стуле, хочет вызвать у меня сочувствие.
– Бирс… – говорит он.
– Заткнись и слушай.
Я указываю ему на видеомагнитофон и кассеты.
– Давай договоримся. Ты забираешь это и Джонни Луна. Можешь обсудить с ним, как поступать дальше. Все здесь уберешь. Никогда не будешь искать ни меня, ни Элис, ни Пола. Мы спасли тебе жизнь, и если ты проявишь хоть каплю неблагодарности, сильно пожалеешь об этом. Согласен?
Он подозрительно смотрит на пистолет в моей руке, тот, что я взял у Элис.
– Сколько? – спрашивает он.
Элис закатывает глаза.
– Ну же, говори, – подначивает меня Стэп. – Я должен знать. Ты имеешь дело с правительством. Нам нужно поднять бумаги. Это большие деньги – но я не говорю, что это невозможно, ты можешь получить их в рассрочку. В офшоре.
Я смотрю на Элис и говорю:
– Скажи ему.
К моему восторгу, Элис берет видеокассеты и бросает их ему на колени.
– Мистер, – говорит она, – мы бы вам заплатили, чтобы вы забрали с собой это дерьмо. Если бы у нас были деньги.
Он теряет дар речи. Кивает головой. Внутренний голос кричит мне, что я идиот, но я приказываю ему замолчать. Осталось сделать еще одну вещь.
Джонни Лун лежит на спине, задыхается от боли. Рана не смертельна. Впрочем, это можно поправить.
Я приставляю дуло своего большого полицейского револьвера к его лицу, между испуганных глаз, и говорю:
– Как ты узнал, Джонни?
– Что? – квакает он. – Вызовите мне врача, ради бога.
– Врач тебе не понадобится, если сейчас же мне не ответишь. Мириам считала, что все учла. Оставила свидетельство. Мою кровь под своими ногтями. Счет в банке. Все. Это развалилось, потому что ты обо всем узнал?
Он корчится, не хочет смотреть на револьвер.
– Как ты узнал? – повторяю я свой вопрос.
– Глупые бабы, – говорит он. – Она позвонила Мэй в клуб и сказала ей идти домой, притвориться больной, потому что что-то может случиться. Затем явились люди Маккендрика, всех перестреляли, но пленок не нашли. Я пошел домой, увидел Мэй. Солера и Моллой хотели больше денег, чем дал им Маккендрик. Поэтому мы в конце концов от нее все узнали. Она была очень упрямой. Кассеты пропали. Мириам ушла. Всегда была жадюгой. Бешеная шлюха. Нетрудно догадаться.
– А за это, – говорю я, чувствуя, как спусковой крючок стал горячим и липким, – ты забил до смерти собственную сестру? Мою жену и ребенка?
– Я очень был на них зол! – хрипит он. – О'кей? Мы договаривались быть партнерами, вместе продать эти записи! Что, плохо я ее трахал?
Я бормочу ругательство и нажимаю на спуск. Джонни Лун орет и окровавленной рукой закрывает глаза. Осечка. Я забыл, что выпустил четыре пули в туман, когда мы похищали утром Стэпа. Еще две пули Элис всадила в дядюшку, и они были последними. С арифметикой у меня всегда были нелады.
– Прошу тебя, – спокойно говорит Элис и забирает у меня револьвер.
Я все еще сомневаюсь, добить ли мне Джонни Луна, когда она решительно кладет ладонь на мою руку.
– Прошу тебя, – повторяет она.
В телевизоре слышится какой-то шум. Я оборачиваюсь.
Прерывистые линии исчезли. Снова появилась картинка.
Еще одна запись.
– Бирс?
Она снова на экране. Смеется. После всех этих заполненных событиями минут, после белого шума на экране Мириам снова в кадре.
– Не забыть, – говорит она голосом робота. – Нужно стереть конец записи.
Моя мертвая жена качает головой.
– Так много нужно успеть, а времени совсем мало.
Она закрывает глаза, сосредоточивается. И снова говорит…
– Послушай, я не знаю, кто ты и увидишь ли ты вообще эту запись. Я просто хочу ее спрятать. О'кей? Не знаю… О!
Я слышу ругательства. Когда-то она играла в любительском театре. Репетиции давались ей нелегко.
Мириам смотрит в камеру. В ее глазах сейчас настоящая глубокая грусть. Она рвет мне сердце.
– Сколько дублей мне еще нужно сделать, Бирс? Ты скоро придешь домой.
Она складывает руки. Ее обычный жест, когда она хочет сказать мне что-то серьезное. Во всяком случае для нее.
– Что б ты сделал, если бы я тебе сказала? Закричал бы? Завопил? Заплакал? Попытался бы остановить меня?
Она качает головой.
– Знаешь что? Я могла сделать с тобой что угодно. Могла бы поколотить тебя чуть ли не до смерти, и ты пальцем бы не пошевелил, чтобы остановить меня. Могла бы переспать со всеми мужчинами на верфи прямо на твоих глазах, а ты бы лишь недоуменно смотрел и ждал бы объяснений. Ты просто щенок.
Она поворачивает к камере пальцы, словно хочет кого-то исцарапать.
– Я исцарапаю тебя, а ты и не заметишь. Тебя осудят за убийство, даже в отсутствие трупа. Я все просчитала. Я кину тебя. Кину Джонни. Всех кину. Есть люди, которым очень нужны эти вещи…
Она держит в руке кассету.
– Забрала их я. Маленькая домашняя хозяйка. Мать твоего ребенка. Женщина, которая наполняет твой холодильник едой и гладит твои дурацкие рубашки хаки. Я их забрала, а потом позвонила Кайлу. Он знает мое тело вдоль и поперек, а вот голоса не знает. Я сказала, что друг хочет ему кое-что сообщить. Прощай, Джонни. Вряд ли ты узнаешь. Здорово, правда?
Она смеется. И снова становится серьезной. Все перемены совершаются в долю секунды.
– Это поинтереснее, чем жить на зарплату копа и мечтать об отпуске. А куда мы можем поехать? В какую-нибудь дыру, куда все ездят? Что у меня за жизнь? Каждый день возить ребенка в школу, каждый день привозить его домой. Ты не удивлялся, почему я больше никого не родила?
Она копается в сумке. Из нее что-то вываливается. Она бешено крутит этим перед камерой.
– Это называется пилюли, Бирс. Я принимаю их уже четыре года, а ты думал, что мы «стараемся». А ты и не заметил. Ты не из тех мужчин, кто роется в сумках жены и задает ей неудобные вопросы.
Я смотрю на мертвую женщину на экране и помню только ее хорошие черты, те, что навсегда остались в сердце. Это она и не она. Сейчас это незнакомка, полная ненависти.
Она приближает лицо.
– Знаешь, чего я хочу? Нет. Ты никогда не спрашивал. Я хочу поехать в Париж, когда вздумается. Хочу подцепить мужчину, переспать с ним, а проснувшись, увидеть, что он ушел. Я хочу все и сейчас, хочу что-то еще, когда мне станет скучно.
В этот момент из нее все уходит. Вся жизнь. Все чувства. Вся человечность.
– Я ненавижу тебя, Бирс. Ненавижу все то, что ты, и Рики, и эта проклятая жизнь сотворили со мной.
Она останавливается. Что-то изнутри душит ее. Я снова узнаю эту женщину. Я знал ее.
Ее глаза закрываются. Когда она снова их открывает, то становится той, которую я по глупости и лености считал «настоящей».