— Слышал, сынок… Я все слышал, — старик сокрушенно вздохнул. — Взбесились они. Черту преступили.
— Они преступили, и мы преступим. — Ахмед вскочил.
Кадыр-ага с сомнением покачал головой.
— Преступление не ведет к справедливости.
— Эх, Кадыр-ага, хороши ваши рассуждения, да не ко времени. Ночь проходит. Снимите с меня запрет.
И он, не дожидаясь ответа, начал оправлять на себе пояс с кинжалом.
— Трудно мне сейчас тебя отговаривать, слов нет нужных… А все же подумай, сынок. Крепко подумай.
— В таких делах туркмены недолго думают. Сразу за саблю хватаются.
— Правильно, но это когда силы равны. Ты ж один.
— А эти? — Ахмед показал рукой на сидящих у очага людей. — Что они, не мужчины? Ну, кто со мной пойдет?
Сидевший на пне парень неторопливо поднялся.
— Я пойду. Лучше, видно, ничего не придумаешь… Пробовали уговорить, не вышло. Другое придется попробовать.
Парень в островерхой тюбетейке тоже поднялся с места.
— Я знал, что так получится. Кадыру-ага перечить не Хотелось… Не говорил я тебе, что без толку идем? — он обернулся к высокому.
Тот кивнул. В очаге вспыхнул саксаул, ярко осветив его лицо: большие глаза, толстые оттопыренные губы. Невозмутимость, с которой он говорил и двигался, могла значить одно — этот человек решился.
— Ну что ж, давайте, — это сказал третий из ходивших с Кадыром-ага — коренастый невысокий человек. — Идти так идти.
Ахмед обернулся ко мне.
— Ну, а ты как? До завтра подождешь?
— Я с вами. Но послушай, что скажу. Мы идем людей вызволять. А оружие?
Ахмед выхватил из кармана наган.
— Вот!
— Один на пятерых?
— Осман-баю одной пули хватит.
— А как же Сапар с Нуматом?
— Слушай, чего ты тянешь? А болтали, красные против баев…
— Не кипятись, Ахмед. Дай хоть я растолкую людям, кто я…
Высокий мужчина раздраженно обернулся к Ахмеду.
— Ну, правда, помолчи. Дай человеку сказать.
— Да какой сейчас разговор? — недовольно проворчал коренастый. — Идти надо.
Ахмед буркнул что-то себе под нос и, пожав плечами, отошел: болтайте, если больше делать нечего!
Я, торопясь и сбиваясь, рассказал им то, что уже было известно Ахмеду.
— Надо же, — изумленно протянул высокий. — Вот как тут не объяснять? Да мне б самому ни в жизнь не догадаться.
— Еще бы!.. — презрительно отозвался коренастый. — До долговязого полдня доходит.
— Вот что, ребята, — строго сказал Кадыр-ага. — Сейчас не до пререканий. О деле говорить надо.
— А чего о нем говорить? — разозлился коренастый. — Осман-бай решил их убить. Попытаем счастья, может, выручим!
— Да… — не отвечая ему, протянул Кадыр-ага и неторопливо погладил бороду. — А ты, выходит, нужный нам человек, — он обернулся ко мне, — растолковать бы все это нашим. Вот что, сынок, ты иди с ними. А соседям я сам все перескажу. Сейчас прямо и пойду по деревне. Иди, сынок. Только уж вы поосмотрительней…
— Хорошо, отец. Не беспокойся. К рассвету мы будем здесь.
— Постой. Возьми хоть нож — все не с пустыми руками…
Мы решили зайти сзади, с той стороны и сад гуще и от ворот дальше. Ахмед злился и ворчал — тоже еще надумали, темноту искать. Я слушал его, нисколько не сомневаясь, что лучше всего было бы вернуться, ведь мы почти безоружны…
У меня нож, у высокого — его звали Вели — старинное ружье, не ружье, а одно название, он и несет-то его на плече, как палку… У второго болтается сбоку какая-то штука, гремит, по ногам бьет, словно полено, что подвешивают блудливой корове. Наверно, сабля… Схватили по дороге кто что успел…
Подошли к байскому двору. Ахмед, все время вырывавшийся вперед, остановился, дождался, пока мы подойдем, и строго сказал:
— Отсюда — ни с места. Ждите меня. Я все разузнаю.
Неслышно ступая в темноте, Ахмед нырнул во мрак, как в бездонную реку. И мне подумалось, что показать свою смелость и сноровку ему сейчас едва ли не важнее, чем освободить пленных.
Сад с этой стороны разросся очень густо, здесь было как-то особенно темно. Мрак становился все гуще, все плотнее окутывал нас…
Муллы учат, что всеми нами правит аллах и нет у человека иной судьбы, чем та, что начертана на его лбу всевышним. А если человек выходит из-под его воли? Ведь будь Ахмед послушен аллаху, живи он по-прежнему лишь заботой о пропитании, все было бы правильно — судьба. А он не подчинился судьбе, взял в руки наган, стал мстить… Так несправедливость, допущенная людьми, оказалась сильней воли аллаха. И аллах уже ничего не может изменить…