Гозель весело расхохоталась. Брови Гуммата сошлись на переносице, образовав толстый мохнатый валик.
— Чего это ты больно взыграла? Я всерьез говорю, со всей ответственностью!
— Ой, девоньки, — с ответственностью!
— Замолчи! А то я тебе сейчас двадцатку пришлепаю!
— Двадцатку! Ой, насмешил! Чуть кишки со смеху не лопнули!
— Какие у тебя кишки, жаба сухая!
— Звоните ему, ха-ха! Ну да, ведь у нас у каждого в ослином стойле телефон привешен!
Женщины отворачивались, прятали рты под яшма-ками. Но плечи у них тряслись, видно, что смеются. Ребятишки тоже начали похохатывать. Довольная, что ей удалось поднять соседа на смех, Гозель веселилась от души, всплескивая худыми, жилистыми руками. Гуммат страдальчески морщился, стараясь не видеть, как раздуваются от смеха ее широкие ноздри. Опять в грех ввела, проклятая! Разозлился на нее и… приврал. Совсем чуть-чуть, а все-таки приврал! От смущения у Гуммата даже пот на носу выступил. Хоть бы жена не вошла! И так твердит, что не к добру этот телефон, что его для того и поставили — над Гумматом потешаться. Кончать надо с этими болтуньями.
— А ну, посмеялись — хватит! Убирайтесь отсюда!
Женщины и ребятишки послушно направились к двери. Но только не Гозель — от этой не сразу отделаешься.
— Заважничал! — презрительно бросила она, кривя свои тонкие синие губы. — Вот уж точно сказано: "Не дай бог, дурак козу заимеет — два раза в год стричь будет!"
Среди ночи зазвенел телефон. Сначала Гуммат не понял, что за звонок, потом вскочил, взял трубку и солидным голосом произнес: "Алле!" Больше он не говорил "алле!", он только слушал, кивал и негромко повторял: "Хорошо. Хорошо. Сейчас…"
Повесил трубку и начал поспешно одеваться.
— Куда это? — не поднимая головы с подушки, спросила Солтан.
— Председатель вызывает.
— Неймется ему среди ночи!
— Может, срочное что-нибудь… Ты спи, спи.
— Поспишь тут! Ни днем ни ночью теперь покоя не будет! Повесили!
"И чего ворчит! — огорченно размышлял Гуммат, выходя из дома на улицу. — Раз тебе установили телефон, а у других его нет, придется иногда и недоспать!.. Чего ж особенного!.."
Прохладный ночной воздух освежил его, разогнал сон, и в теле появилась какая-то особенная легкость. Он шел и дышал, полной грудью. Удивительно пахнет село, недвижно лежащее под светлым, усыпанным щербинками звезд небом. Запах его как бальзам, как настой, приготовленный искусным лекарем из десятков целебных трав. Горьковатый дух скотных дворов, тонкий запах листвы, аромат полей — непривычному человеку запах этот может показаться тяжеловатым, но ведь сплошное цветочное благоухание — это уже не село…
Он шел по родной деревне, и не юлько запах, даже мысли о ней были ему сладки. Может, потому, что в голове ясность — он уже успел выспаться. Гуммат был легок на подъем и от недосыпа никогда не страдал.
В. двадцать четвертом году басмачи убили его отца, работавшего тогда в сельсовете. Мальчика забрал дядя, отцов брат, увез в пески. Долго — пятнадцать лет — прожил там Гуммат, пятнадцать лет пас отары, но так и не смог привыкнуть к пескам. Гумматова душа с детства прочиталась запахами родной деревни, его тянуло домой, на родину.
В пустыне Гуммат понял одну истину: главный и подчас единственный собеседник жителя песков — он сам. Можешь ты к Этому привыкнуть — найдешь в песках свое место, если же нет… Гуммат не сумел привыкнуть к одиночеству, не научился, говорить сам с собой. Наверное, потому что спорить было неинтересно. — очень уж быстро противники приходят к соглашению.
Потом он женился, взял дочь скотовода. Люди думали, что теперь Гуммат забудет свою деревню — дыхание молодой женщины слаще всех ароматов мира. Нет, не забыл. С женой жил хорошо, а на пустыню ворчал еще больше, обвинял ее во всех своих бедах, и главное — что оставила неграмотным.
Гуммат тосковал. Он исступленно мечтал о родном селе. Каждый бархан, каждая ложбина словно созданы были лишь для того, чтоб преградить ему дорогу домой.
И Гуммат вернулся в деревню. Ему дали участок, помогли поставить мазанку. Гуммат твердо решил учиться. В двадцать пять лет за парту с ребятишками не сядешь — дело понятное, но можно вечером ходить к какому-нибудь учителю. Ему и нужно-то письмо осилить да читать наловчиться — муллой уж теперь не быть.