Наконец Гуммат встал. Решено — он пойдет и проверит! Если там и правда мешки, доложит Курбану-ага.
Он взял ручной фонарик и по меже, разделяющей два приусадебных участка, направился к дому Хоммака.
А все-таки непонятный он, этот Хоммак. Посмотреть — скромнее не найдешь. Лицо круглое, движения деликатные, взгляд озабоченный. И бледный он, глаза какие-то неживые. Гуммату не раз приходило в голову, что Хоммак болен. Ходит неслышно, смотрит в землю, компаний ни с кем не водит. Через два дома живут, а хоть бы раз зашел! Или к себе позвал… Человек он исполнительный. Обедать идет всегда в одно время. Увидишь его на улице — на часы можно не глядеть — полдень. И всегда по одному маршруту, ну прямо как автобус в городе: со склада домой, из дому на склад. А уж если не появится, значит в город уехал.
Придешь по делу, ждать не заставит. Сделает, что положено, и глядит тусклыми своими глазами — чего, мол, не уходишь.
Так вроде человек не хуже других, а слухи о нем ходят недобрые. Во время войны дядя его в райисполкоме работал, так он Хоммака пастухом направил в пустыню, чтоб от армии уберечь. Потом он вроде в железнодорожной милиции служил. Правда, под конец войны, когда дядю его посадили, Хоммака из милиции прогнали, но тут уж и война кончилась — пересидел.
На родину Хоммак не вернулся, приехал сюда, тут у него другой дядя жил, Мамед-ага. Ну, а тот вроде с Курбаном-ага в родстве, какие-то деды у них общие. Только это скорей всего болтовня. Насчет Хоммака еще можно сомневаться, а уж Курбану-ага Гуммат верит как самому себе. Просто в войну жилось в их колхозе чуть посытней, чем в других местах, вот он и приехал — многие тогда к ним переехали.
И к тому же ведь Курбан-ага не сразу Хоммака кладовщиком поставил, он в конторе лет пять сидел, на счетах щелкал. Работал старательно, ничего такого за ним не замечено. Конечно, шерсть и другие всякие товары это тебе не бумажки, с бумажками честен был, а тут, может, и соблазнился…
Если правду сказать, не лежит Гумматова душа к Хоммаку — обидел он его, верней, не его, а сынишку. Ветер увидел как-то, что соседский баран с привязи сорвался, бегом к хозяину. А тот нет чтоб поблагодарить ребенка — обругал: "У, проклятый! Не лучше отца — никогда доброй вести не принесешь!" На что это похоже! Уж если тебя злость разбирает, обожди, пока ребенок уйдет! Новость ему не понравилась! Мало ли что.
Гозель Гуммата тоже не больно обрадовала своей вестью. Люди спят сном праведников, а он ходи выслеживай!.. А иначе нельзя — баба вздорная, ей наклепать на человека — раз плюнуть!.. Надо проверить.
Бот он, Хоммаков дом, большой, каменный. Метрах в пятнадцати от него сарай, дальше хлев. Постройки зловеще чернели во тьме. Гуммат остановился, прислушался. Тихо. Очень уж тихо. Ну, делать нечего. Он распрямил плечи, набрал полную грудь воздуха и пошел, держась по краю люцерны.
Гуммат благополучно добрался до хлева, но тут привязанные под навесом овцы шарахнулись, учуяв чужого. Гуммат замер. Хорошо, что хоть собаки нет… Сам-то во дворе никогда не спит, даже в жару. Но как же все-таки заглянуть в хлев? Окон нет, одни дырки под потолком…
Он сделал несколько осторожных шагов. Овцы попятились, но тихо, без топота.
Гуммат подобрался к крайней дыре и, поднявшись на цыпочки, сунул в нее голову. Посветил фонариком — пусто. Коровник здесь, навозом в нос так и шибает, а коровы не видно. Так… Он вытянул из дыры голову, хотел обойти кругом, заглянуть с другой стороны, но кто-то крепко держал его за китель. Что это? Гуммат подождал. Вроде не тянут. Стронулся с места, опять держит. Рвануться? Китель старый, порвется…
— Отпусти, — строго сказал Гуммат.
Молчание. Гуммат рванулся. Китель затрещал, и Гуммат понял, что это гвоздь. Плохая примета — не сделал ничего, а попался; что-то дальше будет?
Он осторожно подобрался ко второй дыре. Ага, шерстью пахнет! Он сунул в дыру голову, руку с фонариком, зажег его… Увидеть он ничего не успел — сильным ударом у него выбили фонарик. Второй удар пришелся по лицу. Удар был настоящий, у Гуммата даже в голове затрещало, он упал, опрокинувшись на спину. Шарахнулись, заблеяли овцы. Гуммат сел. Левый глаз открывался плохо, и от этого ночь казалась вдвое темнее. Он поднялся, подошел к дыре. Голову больше совать не стал — стоял не дыша, ждал, может, дверь откроется… Ни черта. Хоть бы шорох какой! Словно и не было никого, и бить его не били… Гуммат потрогал глаз — заплыл, не открывается… Это как же? Выходит, подстерегали? Знать бы, сколько их там, в сарае… Нет, шум не стоит подымать… Потом разберемся, что к чему.