Оторванный воротник кителя свисал на грудь. Гуммат потрогал его: когда ж это оторвали? А, когда с земли рванули! Крепкая рука, это он почувствовал по первому же удару. Правая шишка — от него. Да и глаз ему тогда, пожалуй, та же рука подбила. Значит, Хоммак? Но ведь он вроде умер, его же несли хоронить… Умер Хоммак или не умер?
Гуммат бросил взгляд в угол, туда, где лежали мешки с шерстью. Пусто! И фляг нет… Так… Значит, Хоммак снова его околпачил! Надо же — нашел место дрыхнуть! Хоть об стенку головой бейся! Но ничего, теперь Хоммак от него не уйдет: он видел шерсть, трогал ее своими собственными руками!
Послышались громкие голоса, и из-за дома выкатилась толпа. Что это — даже Курбан-ага здесь!
— …Встала утром, — донесся до Гуммата встревоженный женский голос. — Пошла в кладовку, а он, бедняга, лежит… Я как закричу со страха! Какая подлость — избили до беспамятства и бросили ко мне в кладовку! Опозорить решили! Знают, что Реджепа дома нет!..
Энне говорила с неподдельным волнением. Гуммат не отрывал от нее глаз. Ну до чего хороша! Врет, точно, что врет — ни разу в его сторону не взглянула, — а волнуется, и от этого еще краше… Глаза большие, как пиалы, щеки словно гранатовым соком пропитаны! Желтый, с диковинными птицами платок, а из-под него косы: тяжелые, чуть не до колен. Полновата малость, зато все прелести на виду! Груди-то, груди-то так и вздымаются! Плачет! Слеза — ей-богу, слеза! — бежит себе по круглой щечке мимо пряменького носика! Это она его жалеет! А не взглянула ни разу — значит, еще не вовсе совесть потеряла. Почему-то Гуммату приятна была мысль, — что эта красавица не вовсе потеряла совесть.
Вот ведь что значит красота! А может, она просто колдунья?! Сейчас поглядим: если Курбан-ага клюнет на ее вранье, значит, колдунья. Потому что, если по-честному, без колдовства, поверить он должен только Гуммату. Пускай он суматошный, пускай Настырным прозвали такой уж характер бог дал, — но раз Курбан-ага с оружием в руках воевал за нашу жизнь, он обязан понимать, где правда!
— Что это с тобой, Гуммат?! — Жена! И откуда взялась, ведь не было же ее! — Я сплю себе, думаю, ты в городе, у племянника, а ты…
Разговорилась! Так он и будет ей отвечать. Последнее дело — объясняться с женой при народе.
— Помолчи! — не глядя на жену, бросил Гуммат. — Дома поговорим.
Солтан прикусила язык. Ох, как ей не хотелось молчать. За всю свою жизнь слова не сказала в его защиту — такой уж характер, — но сейчас!.. Сейчас Солтан все выложила бы! Не позволил. Что ж, может, и прав: муж молчит, а жена его обелить старается. Пусть уж сам.
И вдруг Гуммат увидел Гозель. Выскочила из-за мужских спин, взглянула на него, охнула, ноздри раздулись. Ну, все. И предупреждать бесполезно. Это не Солтан, пока не накричится, рот не закроет.
Прежде всего Гозель смерила презрительным взглядом Энне. Красавица сразу увяла под ее взглядом, потупилась, опустила голову. Гозель уперлась руками в бока, обвела взглядом собравшихся.
— Ну, что молчите?! Вас спрашиваю, мужчины! Слушаете брехунью и помалкиваете? — Гозель раскатисто рассмеялась. Ничего доброго этот смех не предвещал.
— Помолчала бы, Гозель, — строго сказал Курбан-ага.
— Нет, Курбан-ага, я молчать не буду! Я вас очень уважаю, боюсь даже, сказать по правде. Мужа не боюсь, а вас боюсь — честно говорю! Но рот вы мне не затыкайте. Штраф я заплатила, на работу хожу, воровством не занимаюсь — полноправный член колхоза! Я не то что говорить, я смеяться буду! Потому что смешно: я рождена женщиной, а такой, как Джума, почему-то зовется мужчиной! Мужчины! Обманывают вас, как глупеньких, а вы и уши развесили! Про меня с Гумматом невесть что плели — верили, Хоммак обманывал — верили! Теперь этой красотке поверили?! Эй, ты, куда Хоммака девала?! Тебя спрашивают, краля!
Энне молчала, не поднимая глаз. Ее била дрожь.
— С Хоммаком все ясно, — мрачно произнес Курбан-ага.
— Ясно?! — взвилась Гозель. — Тогда пускай эта врунья скажет, где они шерсть закопали!
Энне умоляюще взглянула на председателя своими прекрасными, мокрыми от слез глазами.
— Чего пялишься?! — выкрикнула Гозель. — Председатель от твоих глаз не растает!
— Прекрати! — угрожающе сказал Курбан-ага.
— Скажет, где шерсть, — прекращу!
Все смотрели на Энне. Красавица стояла, покусывая конец платка, и дрожала, словно на холодном ветру.
— Не… знаю… — выдавила она наконец из себя.