— Может, вы подождете? — неуверенно спросила старуха.
— Спасибо, у меня нет времени. Я позвоню ей!
Последние слова он выкрикнул уже снизу.
Вышел на улицу, в темноту и вдруг почувствовал непреодолимое отвращение к себе. Какая гадость!.. Крадется в темноте, как мартовский кот! И перед старухой сто-ял сейчас как кретин: растерялся, смутился… А если бы старухи не оказалось? Если бы тебе открыла Абадан? Что тогда? Пришел посидеть в ее комнате? Ты же знаешь, она ничего не дала бы тебе сказать, она сразу заговорила бы об Арслане. Каждый раз, как только вы остаетесь наедине, она возводит передо тобой эту невидимую, но непреодолимую стену. Она умная женщина, очень умная. А ты дурак. И пошляк. Дрянь ты…
Байрам придумывал для себя все новые и новые ругательства, он испытывал сейчас облегчение, ругая, унижая себя…
Что тебе нужно? Чего ты хочешь от этой женщины? Допустим невозможное: Абадан забыла Арслана. Но ведь любовницей твоей она никогда не станет. Значит, развод? Но ты всегда презирал эгоистов, которые в угоду своим прихотям делают сиротами детей.
Джаннет будет расти без отца. Можешь ты это себе представить? Да, не хотел бы он, чтоб поблизости оказалась Абадан — сразу все мысли прочла бы! Байрам невольно ускорил шаги, дошел до угла, повернул… И вдруг:
— Байрам!
Он вздрогнул. Не потому, что оклик прозвучал неожиданно, просто это был голос Абадан. Не оборачиваясь, он слушал, как приближаются легкие шаги.
Абадан взглянула на него внимательно и спокойно, и это спокойствие почему-то взбесило Байрама. Невозмутима, как статуя, сережки в ушах не дрогнут. Ну в самом деле, чего она его разглядывает, в театре не насмотрелась? Слава богу, три часа проторчал на сцене!
— Пойдем, Абадан, я провожу тебя…
— А ты прогуляться вышел?
Прогуляться! И чего притворяется? Видит ведь, что с ним творится.
— Да, решил пройтись… Ты была на вечере? Я что-то тебя не углядел.
— А я далеко сидела. Да и разве разглядишь, столько народу…
Замолчали. Какая неприятная, трудная тишина… А может, только для него трудная? Абадан спокойна. Ей и дела нет до его тревог. Что ж, нет так нет, обойдемся. Без понимания вашего, без сочувствия.
Но вот они стоят у ее дома, и нет ни гнева, ни раздражения, только одно — молчать он не может. Он должен поговорить с Абадан, наизнанку вывернуть перед ней свою душу!
И он стал рассказывать, торопливо, сбивчиво… Понимал, что неловко стоять вот так ночью у ее дома, и все-таки говорил, говорил…
Сначала читал стихи, все было хорошо, и вдруг перестал видеть своего героя, ощущать его присутствие, только зрители, сотни лиц, чужих, безразличных… И сразу пропасть, контакт с залом нарушен, уже не слушают стихи, уже разглядывают его волосы, костюм, галстук…
— Ты уловила, почувствовала этот момент? — спросил Байрам.
— Кажется, почувствовала… — нерешительно сказала Абадан. Помолчала, подбирая слова. — Я представляла себе совсем не такую вещь… ждала чего-то другого… Не знаю даже, как объяснить. Понимаешь, тебе аплодируют, дарят цветы… А я… А мне… Мне хотелось убежать. Не слушай меня, Байрам! Ты знаешь, у меня такой характер… Я не умею…
— Говори, Абадан!
— Ну прошу тебя, Байрам…
— Нет, говори, я требую!
— Ну, это уж ни к чему, я и так скажу. Скажу все, что думаю. Но просто не сейчас… Надо идти, тетя и так заждалась.
— Кстати, если твоя тетя будет спрашивать, что за полуночник добивался тебя полчаса назад, это я. Хорошо, хоть она меня не узнала.
— Тетя? Моя тетя всех узнает, у нее прекрасная память. Она и на афишах тебя видела, и по телевизору… Кстати, ты сейчас совсем не похож на того, на сцене… Полное перевоплощение. Может, ты великий актер? Способен создать любой образ?
— Какой, например?
— Ну… образ довольного собой, самоуспокоенного человека…
— Ясно. Этот самоуспокоенный товарищ отсиживается в уютном кабинете, не стремится изучать жизнь, а популярность себе создает такими вот вечерами.
Она засмеялась.
— Чего ты хохочешь? Ты считаешь, что раз человек — домосед, привык к покою, к комфорту, он уверен, что все вокруг прекрасно. Ему так удобнее, ему это нужно, чтоб иметь право отсиживаться в уютном кабинете и пробавляться стишочками!
— Слушай, Байрам, не приписывай мне эти пошлые идеи. Это неумные критики как панацею от всех бед рекомендуют писателю вечно пребывать в движении. Если человек равнодушен к тому, что видит, ему не поможет ничего.
Она замолчала, опустила глаза. Потом подняла голову и взглянула ему в лицо, сочувствие и сожаление были в ее взгляде.