— Нет, я лучше пройдусь.
Байрам не спеша шагал к селу. Думал. Почему Назар не рассказал ему все это? Не может ведь быть, чтоб не знал. Правда, тогда, после совещания в конторе, вынужденный как-то объяснить происшедшее, Назар признал, что засоленных земель много. Но тотчас же добавил, что везде так, что, мол, не по их вине. И сказал он это не Гурту, не бригадирам, а ему, постороннему, несведущему человеку. В чем дело? Почему Назар все время хочет себя оправдать? Ведь, не случись этого разговора с Гуртом, так бы и угощал его Назар рассказами о своих достижениях.
А может, брат просто таится от него, скрывает трудности, слабые места? Скрывает от брата?! Зачем?!
А что, если ты просто-напросто не знаешь своего брата? Что, если художник точнее уловил его человеческую суть? Может быть, это и есть то самое белое пятно, которое так мешало тебе, когда ты работал над поэмой? И когда потом читал её в театре? Нет, это исключено. Так, как он знает Назара, не знают его ни Гурт, ни ашхабадский художник.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Дом Аманлы строила колхозная стройконтора. Работали большей частью двое, иногда четверо. Случалось, недели по две вообще никто не являлся. В общем, мурыжили они Аманлы целый год, зато уж дом получился на славу. Пятикомнатный, с огромными окнами, фундамент на метр над землей. Стены из заводского кирпича, веранда вся застекленная, крыша шиферная — игрушка, а не дом. И никто не удивлялся сумме, которую отвалил за него Аманлы, такой дом должен стать в копеечку.
Дом месяцев девять как отстроили, а Гурт только сегодня переступил его порог. На новоселье Аманлы пригласил всех уважаемых людей, все начальство, а Гурта не позвал. Гурт на него не обиделся, чего обижаться, не больно-то приятно непьющему на таком пиршестве. Сидишь как нанятый, ни пошутить, ни повеселиться. Только настроение людям портишь. Да и потом известно ему, не любит его Аманлы, терпеть не может. Взаимная у них нелюбовь, Гурт таких не жалует: стало в колхозе туговато, сразу в город бежать. Он ведь тогда говорил с Аманлы, неразумный, мол, это поступок, мы с тобой крестьяне, наше богатство — земля. Аманлы только ухмыльнулся: "Бери это богатство, уступаю тебе свою долю!"
Ну что ж, в гости к Аманлы он бы не пошел, а раз дело, нечего характер показывать.
Гурт снял на веранде сапоги и отворил дверь в большую комнату. Комната была пуста, откуда-то из глубины дома доносился заливистый детский плач.
— Перестань, чтоб тебя!.. — услышал Гурт голос Аманлы. — Уши лопаются от твоего визга!
В голосе Аманлы было неподдельное отчаяние. Ребенок не утихал, он прямо заходился криком, будто на него кипяток лили.
— Ну перестань, сыночек, перестань… — Аманлы перешел на уговоры. — Умненький ты мой, славненький ты мой…
Гурт отворил дверь. Аманлы расхаживал по комнате, баюкая мальчонку месяцев десяти. Он качал его, ласково приговаривая, но видно было, что держится отец из последних сил, что он готов пришибить младенца, тем более что тот орал все громче, все истошнее. И чем отчаяннее кричал ребенок, тем сильнее тряс его Аманлы. Когда Гурт вошел, состязание достигло высшей своей точки. Увидев гостя, Аманлы горестно усмехнулся.
— Проходи, — сказал он. Круглые его глаза глядели на Гурта недружелюбно и настороженно.
Аманлы еще что-то добавил, но из-за крика Гурт не разобрал его слов.
— Слушай, может, он заболел?
— Голодный! — бросил Аманлы и так поглядел на Гурта, будто это он виноват в том, что ребенок голоден.
— Дай матери, пусть покормит.
— Матери! Найди ее попробуй!.. — Аманлы протянул руку, схватил со шкафчика пуховую подушку, бросил Гурту. — На, сунь под бок! Да ты садись, не гляди, что я так… Совсем с этим пискуном извелся! И та умоталась, чтоб ей пусто было! Сидит небось у матери, уши развесила… Наука нам, дуракам, — никогда нельзя брать жену из своего села! — И вдруг Аманлы, держа ребенка в вытянутых руках, скачками бросился к двери. На крашеном полу обозначилась извилистая дорожка. — Говхер! — заорал он. — Говхер! Куда ты, чертенок, спряталась?
Дверь приоткрылась, большеглазая девочка лет семи, испуганно вытаращилась на отца.
— Возьми его! И иди туда, в спальню, чтоб я его не слыхал! Поняла? Держи крепче, чего руки растопырила!
Аманлы с сердцем захлопнул дверь. Плач затих где-то в глубине дома. Достав из кармана платок, Аманлы вытер у себя за правым ухом. Красивое, удлиненное его лицо сразу стало замкнутым, маленький высокомерный рот брезгливо сжался. Мучительно ему было предстать перед недоброжелателем в таком унизительном виде.